Путь в рай (СИ) - Дори Джон. Страница 14

Скользкие, распалённые, измученные поцелуями — они натыкаются на горящие любопытством чёрные глаза и уходят подальше, туда, куда детям ход запрещён.

Там, за барханами, они наконец утоляют свой голод.

Амад впивается в губы Сарисса, теребит, нащупывает, испытывает своими — ноющими от страсти.

Он хочет знать его рот, как никогда не знал ничего, кроме пустыни. И он изучает. Каждый уголок — отдельно. Ямочку у изгиба, складку губ посередине, выпуклость, под которой чувствуется кровь, впадину под нижней губой, в которой всегда тень. Сарисс терпит, потом стонет, раскрывает рот, и Амад замирает над ним, как коршун, — новые перспективы! Он проникает в рот, как умирающий от жажды — в желанный колодец.

Ему хочется большего, хочется всё, но он пока только вылизывает нёбо, щёки изнутри, нащупывает дорожку в гортань, вытягивая язык до предела — так, что начинает саднить уздечка, но зато открывается горячая упругая гортань!

Амад тискает этот рот, как тискают девку в пьяном угаре, не считаясь с болью, до вспухающих синих волдырей, до измятых, растянутых уголков. Это делает губы Сарисса порочными, доступными. Амад каждый раз лишает их невинности. Ангел падает наземь, в жадные объятия.

Он расстилает пустыню под Сариссом и заставляет того тянуться за лаской, как трава тянется за дождём. Он обрушивает град поцелуев, укусов, щипков и поглаживаний, трудится, как дехканин над смуглой землёй — без устали.

Гладит, треплет, вылизывает, заставляет вертеться, подставляясь под бессчётные касания. Переворачивает на живот (звякает золотой неснимаемый пояс), раздвигает сокровенное.

— Хочу, чтобы ты стал широким, — говорит он, целуя прямо в тёмную упругую звёздочку. Она чуть поддаётся под атакующим языком. Сарисс испуганно поджимается. Амад смеётся.

— Хочу входить в тебя, как в море, свободно! Хочу смотреть, — дополняет он свои желания.

Сарисс постанывает от первой глубокой ласки. Язык Амада сменяется осторожным пальцем. Сариссу стыдно, он прячет лицо. От кого? Вокруг пустыня.

Амад снова ласкает, щекочет, просовывает язык, теребит, требуя:

— Открой свой цветок. Дай посмотреть.

Зад Сарисса подрагивает, но уступает, раскрывая розовый зев, — внутри тёмный багрянец, бледная скользкая кожица, никогда не знавшая солнца.

Амад стискивает зубы. В голове всё плывёт, но он шепчет, припадая к уху любимого:

— Хочу тебя так… — Он втыкает два пальца, щедро смоченных слюной. — Хочу тебя раздвинуть, до самых косточек…

Сарисс в ужасе. Притворном. Смущённом. Не отнимает горячей расслабленной плоти от жадных пальцев, позволяет всё больше и больше. Всё дальше и глубже, только ахает от неожиданных поворотов.

Наступает некий предел, и Амад терпеливо вылизывает, утешает оскорблённую столь дерзким вторжением дырочку. Когда она доверчиво размякает под его губами, льёт масло — слюной уже не обойтись.

Смазывает всю руку — Сарисс наблюдает искоса, глаза его расширяются пока только от любопытства. Он ещё не понимает. Амад успокаивающе ложится рядом, небрежно поглаживает чудесную выпуклость, палец соскальзывает в ложбинку, нащупывает вход и снова повторяет ласку. Один. Несколько мягких движений. Сарисс прислушивается к ощущениям и понимает: Амад прав — сейчас этого уже мало. Он нетерпеливо ёрзает.

Амад улыбается: ну вот и славно!

Второй — очень недолго, третий — на полную длину. Сарисс охает, прикрывает глаза.

Но ведь мало! Этого мало…

Он подхватывает любовника под живот, ставит на четвереньки.

— Так легче будет.

О, в этом «будет» столько коварства, столько обещанья! Это то предложение, на которое никак нельзя соглашаться… Но у Сарисса почему-то вырывается только стон. Он подставляет всё, закрывает глаза и тут же закусывает губу: то, что толкается в его зад, уже ощутимо больше. Пальцы, собранные лодочкой! Ох! Не слишком ли?..

— Терпи…

Амад уже настойчив. Шутки и нежности отброшены, плоть терзаема снаружи — проникновением и изнутри — собственным желанием.

Уступи же! И Сарисс с коротким обречённым воем уступает.

Внутри него распускаются пальцы Амада. Поглаживают, щекочут, трогают, рука начинает двигаться взад и вперёд. Губы Амада касаются натянутого входа…

Сарисс, позабыв обо всём, раскачивается в заданном ритме, глухо стонет и, когда стройная рука проталкивается ещё чуть дальше — срывается на визг… Там, в глубине… Там… Как яркая вспышка боли… Нет, не боли…

Не делай!.. Делай так!

Но Амад уже спешно покинул его, оставляя жерло распалённым, распахнутым.

Вот теперь пришло время!

Член входит легко, Сариссу не сразу удаётся собрать себя в обычную узенькую гузку. Напрасная скромность! Он абсолютно доступен. Амаду это нравится и он шпарит вовсю, входя и выходя полностью, свободно. Ритм становится всё более бешеным. Сарисса трясёт. Он тихонько подвывает сорванным голосом.

«Жеребёнок? Ну так пусть! Скачки без препятствий!»

Он вонзается, тычется, засаживает так, что в какой-то момент в зад Сарисса попадает то, что раньше было не при делах. Обе игрушки внутри!

Сарисс протестующе кричит, но поздно: наполненный, набитый Амадом под завязку, он бьётся, дёргается его член, любовно отполированный ладонью, и выбрызгивает тугую прозрачно-белую струю.

Амад едва успевает покинуть его и, всё ещё крепко прижимая к себе, выбрасывает семя на песок.

Отпускает, опускает наземь, Сарисс падает безвольно, как тряпичная кукла. Выпотрошен. Вымыт. Чист.

Амад ложится рядом, тянется к нему. Прикосновения, соприкосновения кажутся очень важными. Как будто в это время происходит что-то ещё, что-то другое, кроме простых касаний. Что-то между их телами начинает быть, светиться жёстким прозрачным светом и, набрав силу, взлетает в широкое небо. Что? Райская птица?..

— Я хотел, чтоб ты кончил так — со мной внутри.

В блаженно полузакрытых глазах читается: «Я тоже так хотел».

Глава 17. Сон

Вообще тело Сарисса таит в себе множество загадок.

Оно нежное и холёное, но не такое, как у мальчиков для утех. Амад знает их: их тела жирноваты и вихлясты. В теле Сарисса же нет ни лишней жиринки, все мышцы видны так, будто их прочертили резцом. В повадке никакой расхлябанности, движения скупы и точны, хотя он может и такое закрутить!

Это тело знает дисциплину.

И всё же он не воин. Не бугрятся мускулы грубой силой, не владеет Сарисс ни мечом, ни палкой, непривычен к рукопашной.

Амад не раз затевал с ним шутейные драки и заметил, что вначале Сарисс слаб и, зная свою слабость, уклончив. Хрупкий, тонкий как тростинка, вот кажется, ткни пальцем — перешибёшь, но с каждой минутой он обретает непонятную силу, и чем дольше длится бой, тем сильнее он становится, тогда, когда обычный человек уже упал бы в изнеможении, Сарисс только входит в полную мощь. И тогда он становится неодолим.

В такие моменты Амаду бывало боязно за друга: непомерная сила грозила сломать хрупкое тело. Но такое напряжение никогда не длилось долго. Победив, непонятно как, он с улыбкой оседал на песок и застывал неподвижно. И даже засыпал, и добудиться его было невозможно.

Пятки не грубеют, пахнет всегда так, что занюхаешься, даже когда потеет. Кожа — чистый шёлк, как у ребенка, — ни пор, ни лишних волос, только внизу твёрдого как доска живота — тёмный клок, и тот — будто нарочно оставлен прикрыть стыд. Хотя его, конечно, всё равно видно.

Вначале Амад щадил его, не хотел портить холёное тело, но быстро понял, что нежность и хрупкость Сарисса обманчивы: на нём всё заживало как на собаке. Даже если он и пропускал удар, то к концу боя никаких синяков или ссадин уже не оставалось.

Раны затягивались чуть дольше, но всё равно — час-другой, и свежая кожица покрывает кровавое месиво. Так было с ногами, разбитыми в дороге. Амад ждал, что нарастут мозоли, но нет, ступни Сарисса стали вновь девственно нежны.

— А что ты ещё умеешь? — спрашивает Амад, переворачиваясь на спину и глядя в голубую бездну.