Путь в рай (СИ) - Дори Джон. Страница 16

Много чего есть.

И предусмотрительный человек хочет знать обо всём, особенно о том, во что его не посвящают, хочет иметь глаза и уши при дворе, даже если сам он прозябает в столице мелкого нищего вилайята, вроде забытого богом Хорама. Вали* Гянджуф-бек и был таким предусмотрительным человеком.

А как иначе? И с более спокойным правителем без этого не обойтись, а уж с Джаванширом, сидящем ныне на троне, — и подавно! Вспыльчив, гневлив, женоподобен (совсем обабился со своим гаремом! Вот что бывает с мужчиной, пренебрегающим суровой мужской любовью…) и не помнит себя в исступлении, может отдать приказ, а потом… Ну если не пожалеет о содеянном, то будет недоволен и уж точно начнёт искать виноватого, хоть во всём виновата лишь его собственная опрометчивость. Но обвинит он других. Разум у него изворотлив, советчиков под рукой много — каждый рад уловить, в какую сторону ветер дует, да указать Непобедимому Солнцу Бахрийяра на заведомо неугодного, выискать жертву. И так снова-здорово! Половину дельных людей выкосил гневливый эмир, никаких врагов не надобно, никаких войн.

Потому и шпионили при дворе все за всеми.

Захолустные беи и беки покупали сведения мелкими порциями, от случая к случаю. Наместник Джянгуф же имел постоянных осведомителей и платил им твёрдую ставку плюс премиальные за особо горячие новости.

И такая новость однажды пришла к нему.

Аль-Фатлум, Фатлум-ихшид*, первый маг эмира, был не только отстранён от должности, но и исчез в неизвестном направлении. Впрочем, направление сие неизвестно только дуракам, а умные указывали на бессветные казематы, на страшные каменные мешки под дворцом Несокрушимого Царя царей, эмира Дашдемира (да хранит его Создатель, ибо он практически родной сын этого самого Создателя и наместник на земле — кого и хранить, как не его?).

Другие робко намекали, что первого мага так просто не ущучить, может, направление, в котором он скрылся, и впрямь неизвестно и ведёт в более благополучные места, не такие страшные, как зиндан эмира?

Как бы то ни было, известие было важным.

Кто станет новым первым магом?

Аль-Хаят-ихшид? Прекрасно гонит глистов у собак эмира, шьёт раны и рвёт гнилые зубы, знает травы, составляет яды и бальзамы, но честолюбив не в меру: лезет во внешнюю политику. Да и в магии слабоват.

Нуреддин-эфенди? Весьма хорош! Лечит и усмиряет буйных, облегчает страдания и как провидец недурён. В точёном хрустальном шаре видит будущее, замечательно предрекает несчастья, войны и неурожаи, находит воров по чёрным следам… Всем хорош, да вот беда — жаден до власти и денег. Постарается подгрести всё под себя, интриган, каких мало, а зачем Великому визирю Акбану такой конкурент у трона?

Аббас-ихшид? Собой очень красив. Образован. Лекарь изрядный и провидец неплохой. Однако излишне самолюбив и злонравен. Такой и яду подсыплет и наговор устроит. Клиенты у него мёрли как мухи, едва расплатившись. Подпускать такого к вспыльчивому эмиру нельзя.

Пуран-ихшид? Тих и покорен, но маг из него, как из кизяка ятаган — никакой. Впрочем, лечит, лечит простые болезни: понос, золотуху у детей, лихорадку у рожениц. Вот только у Дашдемира желудок как у крокодила (да продлит Всевышний его годы!), и он не дитя и не женщина на сносях.

И так во всём. Талантливые — самолюбивы, умные — упрямы, мягкие — слабовольны.

Один Аль-Фатлум был хорош и ровен, что в магии, что в лекарской науке. И языки знал. Учеников брал, не таил знания под спудом. Да вот последний, этот… Как бишь его? Смазливый такой, глазастый… Свис? Янгиз? Нет, не вспомнить. Ну да ладно, потом, потом, не убежит.

Что делать сейчас? Кого предложить несравненному Дашдемиру? Кого подвести к божественному трону?

* * *

— Так ты жил при дворе, да? Ты был этим учеником главного мага — этого Аль-Фатлума?

— Да.

— А что потом? Ты сбежал?

— Сбежал, — легонько вздыхает Сарисс.

— И до солончаков добрался?

— Добрался, — улыбается Сарисс.

Улыбается, потому что там судьба настояла на своём и повернула так, что встретились те, кто никак иначе встретиться не могли.

* * *

Бободжон-бей — комендант маленькой крепостцы при соляных копях близ Тара обладал двумя пороками: трусостью и жадностью. Постоянным он тоже не был, и в зависимости от обстоятельств верх брал то один, то другой порок.

Бободжон-бей очень боялся начальства. Любого.

Очень сильно он не боялся эмира Дашдемира, потому что в глаза его никогда не видел и не рассчитывал увидеть, а не то б, конечно, испугался до полусмерти. А так он спокойно боялся Джака-Вытеснителя, Сурхана-Саяды и великого наместника Гянджуф-бека из Такаджи.

Вот с последним дело обстояло худо. Привычно бояться его не получалось, особенно после прошлогоднего визита, когда саджак* Бободжон-бей едва не обделался, завидев во дворе своей крепости группу гарцующих всадников в таких блестящих нарядах, что стало ясно: начальство и неприятности пожаловали.

Страху вали Гянджуф-бек (да пребудет он в Вечности!) навёл немало. Бободжон в жизни так не трясся, как тогда, когда ползал за сапожками наместника, подбирая пыль с ковра. Он даже растёр себе нос о старый ворс, но слава Всевышнему, смилостивился страшный человек — не пытал и не посадил на кол тут же во дворе родной крепости, только погрозил да изволил пнуть самолично, но так, для порядка. Это Бободжон понял.

Потом дозволил резать барана, остался на ночь и, пока пил чай, велел служить верно и даже посулил перевод в другое место, где сытнее и безопаснее.

И теперь нет более преданного Гянджуф-беку вояки, чем славный Бободжон. В огонь и в воду пойдёт — не он сам, конечно, а каждый из вверенных ему аскеров, — умереть за благороднейшего из наместников.

Наказ Гянджуфа касался не только аскеров, но и всяких новостей. Велено было докладывать о событиях.

Бободжон и рад бы доложить о чём-нибудь, но не случалось ничего важного. Не будешь же писать о сломанной лодыжке Акиф-наиба*: тот, вспомнив молодость, полез на алычу и застрял там, а после свалился. Или напишешь разве о пропаже малинового с золотом халата, забытого кем-то из свиты наместника и надеваемого ныне по торжественным случаям? Со временем в легенду о том, что бархатный наряд был пожалован коменданту лично Гянджуф-беком со своего плеча, поверили все, в том числе и сам рассказчик. Но халат пропал — прямо со двора. Как так? Ветром, что ли, унесло?

Или вот ещё: сдох любимый верблюд, но разве такое событие заинтересует великого сердара*? Конечно, нет.

Но теперь, казалось, наступил тот самый случай, когда есть что сообщить.

Мальчишка, доставленный аскерами, на лазутчика не походил: держался надменно, на расспросы не отвечал, сверкал глазами не пойми какого цвета и был так непрост, что Бободжон сначала почесал нос, потом затылок и уж потом зад, что означало самую напряжённую работу мысли.

Писать!

«Писать!» — к такому выводу пришёл Бободжон-бей. Кому? С этим вопросов не возникло: писать следовало наместнику Гянджуфу, в Такаджи. Во-первых, он, в отличие от тарских хедивов*, помнит о нём, о Бободжоне, а во-вторых, именно он оставил в крепости почтовых голубей.

И озабоченный саджак сел за письмо. Следовало писать коротко — послание должно уместится на лапке у голубя. Но чем короче он старался писать, тем больше бумаги у него уходило. Изведя три листа, два калама и выпив литр чаю, он сочинил следующее: «Господин! Тут мальчишка с глазами. Может, удрал из столицы? На нём пуд золота: пояс и цепки. Я не брал! Отправляю его в Тар, ибо долг. Ваш покорный!»

Голубь милостиво согласился улететь домой, в Такаджи, а Бободжон-бей с облегчением перевёл дух: пусть теперь тарские и такаджийские хедивы собачатся меж собой и решают, что за принц к ним попал и что с ним делать, а он, Бободжон, сделал всё как надо — отвёл от себя грозу.

И довольный саджак отправился на боковую.

-----------------------------------------------------