Путь в рай (СИ) - Дори Джон. Страница 18

Поэтому однажды, когда с застенчивой настойчивостью Сарисс потянул его под куст, Амад снисходительно улыбнулся.

Член Сарисса не пугал размерами, хотя на худеньком теле смотрелся внушительно. Никаких разляпистых крыльев, грибных шляпок и прочих излишеств в нём тоже не наблюдалось, ровный, стройный стержень с маленькой острой головкой — то что нужно для необременительного секса. Амад был согласен.

Всё с той же улыбкой он позволил уложить себя на спину, так же с улыбкой принял первые, немного робкие ласки…

А дальше началось нечто непредставимое.

Любовь Сарисса была похожа на любовь диковинного насекомого — она была медленной, цепкой, со странным застыванием на одной точке, с оцепенением, которое вначале казалось проявлением неуверенности, но которое на самом деле было настройкой, «прозвоном» тел. Он зависал, как богомол, в паутине бесчисленных сигналов, подстраивался, продвигался дальше.

Его касания, вначале казавшиеся безобидными, невинными, медленно, но неуклонно перетекали во что-то большее. Он действовал, как в бою: наращивал, подтягивал неведомые силы, неторопливо изучал жертву. Неспешно, едва дыша. Заглядывал в глаза. Припадая к лежащему.

Когда, в какой момент Амаду начало казаться, что пальцы Сарисса проникают сквозь кожу? Гладят уже не покров, а голые мышцы? Что его язык скользит по самым венам, пенит кровь, будоражит, вызывая мучительные сладкие судороги?

Поднимался, взвивался на дыбы огненный конь.

Каждое поглаживание, каждое невесомое прикосновение на самом деле жесточайше снимало кожу, обнажало мясо и нервы, пробивая их огненными вспышками, заставляло биться от острого страдания. Или это было наслаждение? Невозможная близость тел, срастающихся сквозь кожу, сшиваемых светом — в одно?

Амад потерял волю, ещё успев ужаснуться тому, что ему предстоит. Сарисс на этом не остановится, ему мало просто тела. Ему нужно прикоснуться к самой сути Амада, к самой его жизни, сколько бы её ни было. Он поведёт его дальше по волшебным тропам своей любви.

Но ведь я просто человек! А там невозможно, невозможно выжить! Я не выдержу! — пытался крикнуть Амад, прожигаемый потоками ярчайшего света, уже ворвавшимися в его тело.

Он плавился под ладонями Сарисса, плавился изнутри, теряя сознание, но не теряя восприятия. В нём просыпались вихри жара, раскручивались огненные колёса каких-то спавших прежде сил, отзывались, натягивались струны неведомых ощущений, запредельных и невозможных и всё-таки проживаемых им. Проживаемых только благодаря отчаянной нежности Сарисса («Я помогу, помогу тебе…» — шёпот, грохот с неба?).

«Поверь»

И он поверил. Скользнул, как капля крови скользит по нити неизбежного.

Он был музыкальным инструментом в безжалостных руках виртуоза, он стонал и плакал, сотрясаемый чудовищными аккордами. Он был горячим горлом соловья, поющего в свирепой тишине…

Он был…

Он парил…

Зависал в бесконечном пространстве, отчаянно теряя своё тело и так же отчаянно его ощущая.

Он плыл, подвешенный, распятый, насаженный на световую иглу, пронзённый ею — весь, сквозь всё тело и дальше, из бездны в бездну, и только эта мука властным рваным ритмом напоминала ему о бедной человеческой плоти.

И тогда он понял, что не вынесет этой последней светоносной, смертоносной ласки.

Свет Сарисса…

Он канул и исчез в этом свете.

Лопалась огнедышащая земля, умирали возродившиеся драконы, и сам он был певучей птицей, снова взлетевшей в бесконечное небо.

— Что там?

— Вечность…

Но таяли звёзды на далёком перевале. Рассвет омыл изувеченные горы. Всё пало.

Взметнувшуюся пыль прибил весенний дождь.

Он пережил.

Глаза открылись, впитывая мир. Ветхий, как старые одежды. Юный, как новорождённый оленёнок.

Кажется, он хотел что-то спросить…

— Разве можно днём увидеть звёзды?

Сарисс рассмеялся, слизывая каплю.

Глава 22. Вечерний чай

— А на востоке вы были?

В светильниках трепещет рыжее пламя, холщовые стены то вздуваются, то опадают — последнее время ветры всё чаще и всё несут какой-то неуловимый запах, тревожный, манящий…

Амад и Сарисс приглашены в палатку главы рода. Это большая честь — пить вечерний чай с Агроном Бар-Генти. Пусть род мал и беден, глава остаётся главой, особенно в своей палатке.

Агрон-ата провёл сухой коричневой ладонью по реденькой бороде.

— Были, Вадрин-джан.

— И что там?

— Там пустыня, друг моего друга.

— Пустыня везде, — с мудрой печалью говорит Амад в надежде, что его опровергнут.

Но Агрон-ата не слышит.

Он углубился в воспоминания, отыскивает там что-то, подходящее беседе. И в запасниках однообразной памяти находит эпизод из почти забытой зари жизни.

— Давно, в дни моей молодости, я ходил далеко на восток. С братом ходил. Брат был такой, как ты сейчас, а я был младше. Совсем немного младше. Месяц мы шли на восток. Потом ещё полмесяца. Там тоже пустыня. Другая, но всё равно пустыня. Песок. Такыры. Людей совсем мало, колодцев нет. От последнего оазиса мы шли уже два дня, и я хотел идти назад. Брат уговорил ещё день идти. Мы пошли. Утром собрались повернуть назад, но я увидел облако на горизонте, длинное облако — это были горы. Мы пошли ещё. Увидели белые шапки на вершинах. Это был лёд.

Агрон-ата умолк, ожидая реакции слушателей. Ещё бы! Глава рода не может лгать, но его рассказ очень похож на сказку. Лёд на жаре!

Но молодые люди внимают, рты у них открыты. Тот, что с глазами как звёзды, великий лекарь, кивает и говорит:

— Да, я тоже видел такое, лёд лежит высоко в горах и не тает никогда.

— Высокие горы! — соглашается Бар-Генти. — У их подножия лежит большая зелёная долина. Там растут высокие деревья и трава зелёная круглый год. Эту траву едят чёрные коровы, огромные, красноглазые, с толстыми рогами и очень злые. Но люди их всё равно укрощают, ездят на них и пашут землю. Я видел их. Там ходят стада дзёргов с тонкими шеями и хрустальными чёрными очами. Они щиплют траву и много их, очень много…

— Вот здорово! И вы там были? Там все счастливы? А за горами — край земли?

Старик пожевал губами, отхлебнул крепкого чая.

— Совсем остыл. — Покачал головой. — Нет, мы не пошли туда. Нам рассказали об этом люди, которых мы встретили. Счастливы ли они были? Не знаю. Они бежали от страшной болезни. Мор стоял в долине, великая река была так полна трупами, что чёрные толсторогие коровы не могли войти в воду и нежиться там, как они любят.

Амад затаил дыхание.

Агрон-ата долго смотрел в опустевшую чашку, словно забыв о собеседнике.

— Они говорили, что от этой болезни люди покрываются пузырями, гниют заживо и умирают в страшных муках.

— Чёрная оспа, — подал голос Сарисс.

Старик поднял на него выцветшие глаза.

— У нас по-другому это называют. Охъя.

— И что было потом? — спросил Амад.

Агрон-ата ответил без всякой охоты:

— Они просили проводить их до ближайшего оазиса. У них была с собой свежая вода, но я не стал пить. Пил свою, старую. А брат пил с ними. Я заметил, что лицо у одного из них очень красное, и сказал об этом Гушани. Только он не захотел слушать. Он всегда был очень здоровый. Сильный и благородный. Он сказал, что люди нуждаются в помощи, что нужно проводить их до Кашха. А я могу возвращаться один, если боюсь заразы. Я боялся. Я вернулся. Один.

В палатке наступило молчание.

— А что стало с этими людьми?

— Не знаю, что с ними стало. Но про Гушани больше никто не слышал. Так что далеко на восток мы не заходим. Не знаем, есть ли там край земли.

* * *

Генти кочуют по пустыне не бесцельно. Иногда бывает хороший повод оставить насиженное место — свадьба или рождение первенца в дружественном клане. Иногда плохой — появились разбойные люди, кончилась еда — надо идти дальше.

Сейчас клан спешил на юг, к оазису Яран, где каждое полнолуние собираются местные племена, устраивают торг, чаще обмен — денег у пустынников немного. Но бывает, что приходят в оазис купцы издалека, и тогда на ярмарке много товаров, много новостей, весело!