Бедный Павел. Часть 2 (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич. Страница 81

А у него самого в Германии проблемы начались. Фридрих был одним из лидеров немецких князей и явным противовесом имперцам. И вот, местные князья на него косо смотреть начали, мол, не защищает принцессу. Пришлось официально передать веде́ние родов пруссакам. Удовлетворяя, так сказать, пожелания беременной супруги. А для них это возможность показать родственникам Прасковьи, что они прилагают все усилия, чтобы уговорить меня дать жене развод после родов и отпустить её домой.

Так и не допускала Прасковья до себя моих врачей, только немецких. А я волновался, зная какой уровень медицины сейчас. Мои-то медики получше будут, хоть руки моют! А Ротов-то вообще в акушерстве на голову выше всех европейских авторитетов. Но так и не пустила жена их в свои покои, и всё тут! Попытайся я проявить насилие — такой визг подымут, что отравить хочу…

Так и живём. Волнуюсь, всякие задачи Захару ставлю на получение дополнительной информации, а пока ничего толкового — пруссаки эти только голову нам морочат.

— Я, Павел Петрович, вовсе не о недоверии речь веду!

— А о чём же, Константин Иванович?

— Почему столь большое количество врачей приехало с прибывшим на роды прусским принцем Генрихом? Он же всегда одним обходился! Есть у меня подозрение, что врачи посланника не справляются и запросили консультаций! Да и вторую неделю она из покоев выходи́ть не желает. Боюсь, что положение супруги Вашей не столь хорошо, как нас извещают!

— Да, вероятно, Вы правы, Константин Иванович! Вы, я смотрю, замечаете многое, что другие не видят. — я всерьёз заволновался. Захар уже сообщал о совещаниях новых докторов с принцем Генрихом и посланником королевства Пруссия фон Финкельштейном. Принц всего неделю как приехал, а они уже два раза уединялись. Всё это, пусть и косвенно, но указывало на какие-то вопросы с беременностью и родами Прасковьи, а слова Щепина меня убедили, что проблемы есть, и их от меня пытаются скрыть.

В тот же день я был у принца Генриха Прусского, что приехал в качестве личного посланника Фридриха Великого.

— Дорого́й дядюшка Генрих, я хотел бы получить известия о течении беременности моей супруги, так сказать, из первых рук. Ваша позиция о недопуске русских врачей к моей супруге мне понятна, но тишина вокруг родов, что вот-вот должны начаться, меня не устраивает.

— Дорого́й Пауль, не скрою, я не знаю, что Вам сказать! — Генрих был крайне взволнован, да и присутствие на встрече Финкельштейна наводило на неприятные мысли, что он призван помочь принцу сгладить возможно сложную ситуацию, — Наши медики считают, что роды начнутся вот-вот, срок уже пришёл. Но у них есть определённые сомнения…

— Какого рода?

— Мне сложно объяснить, ибо о медицине я имею лишь весьма общие понятия, а уж о течении беременности и подавно…

Здесь наш диалог был бесцеремонно прерван влетевшим слугой:

— Ваши Высочества! Роды идут! — мы переглянулись и все трое направились к выходу, к ожидавшим нас каретам.

Вопрос о недопуске моих акушеров уже не мог оставаться в прежнем ключе. Прасковья рожала, ей было крайне тяжело, но понять причины этого немецкие медики не могли. Принц и прусский посланник изливались в извинениях. Щепин, Ротов и их коллеги бросились к Прасковье. Медики не отходили от роженицы, которая просто нечеловечески кричала.

Я слышал, как дважды рожала Екатерина, считал себя уже знающим человеком, но крики Прасковьи были просто ужасны. Ей было очень плохо. Я не находил себе места. Пусть я её не любил, пусть она изменница, пусть её судьба была определена, но она моя жена! Она рожает моего ребёнка! Что происходит?

Наконец, после многих часов ожиданий, ко мне вышел изнеможённый Щепин. Он был просто чудовищно бледен, губы его тряслись. Я его никогда таким не видел, это был знак…

— Ваше Высочество! — я молча смотрел на него и ждал, — Ваше Высочество! Прасковья Фёдоровна умирает! Шансов почти нет!

— Ребёнок? — горло моё перехватило судорогой, и я смог прохрипеть только это слово.

— Плод мёртв. Похоже, уже давно. — я видел, как тяжело ему это говорить. Он говорил громко и отрывисто, словно каждое слово выкрикивал по отдельности.

— Что случилось? — хрип мой был столь жутким, что, влетевший в комнату, принц Генрих в явном испуге отшатнулся в угол.

— Мы не слышали дыхания плода изначально, но пытались вызвать схватки, надеясь на спасение матери.

— Спасти её! — наверное, я начал впадать в безумие.

— Невозможно вырезать плод, не убив роженицу! — категорично отвечал Щепин, — Надо было раньше…

Я взмахом руки остановил все дальнейшие речи. Мне нужно было пару минут, чтобы прийти в себя. Наконец я спросил:

— Прасковья в сознании?

— Да, Ваше Императорское Высочество! — тяжело проговорил Щепин, — у неё сейчас священник.

— Ведите меня к ней! — я твёрдо решил, что я обязан быть рядом с ней. Слишком много дорогих мне людей ушло без меня, чтобы я позволил так уйти мой жене, пусть и нелюбимой, — Пруссаки Ваш диагноз подтверждают, Константин Иванович?

— Они в ужасе. Понимают, что если бы они вовремя…

— Ладно, это потом. — я уже полностью держал себя в руках.

Мама выскочила мне навстречу, и я попросил её заняться формальной стороной дела, оставив ей Щепина. Тихо вошёл в комнату, где лежала Прасковья. Хорошо знакомый мне Ротов встал мне навстречу с несчастным видом, я жестом отослал его вон вместе с прусскими врачами. Я стоял около Прасковьи, мы были одни.

Она посмотрела на меня и криво улыбнулась. Вид её был поистине жуток, она была сильно изнемождена.

— Что, муж мой, противно видеть меня такой?

— Как жаль, что я не придумал тебе ласкового прозвища…

— Что?

— Мы столько были мужем и женой, а я не придумал для тебя имени. — я присел на край кровати и взял её за руку, — Странно, но я больше всего сейчас жалею именно об этом!

— Как? Ты можешь плакать? — она была действительно удивлена.

— Могу, девочка, могу! — слёзы текли из моих глаз сами. Я смотрел на неё и видел ту красавицу, что обвенчали со мной при ликовании народа. Я жалел о том, что у нас не получилось. О потерянном времени, которое мы могли бы быть вместе. Я будто видел, что всё могло быть иначе.

Ротов дал ей макового молока, и ей уже не было столь больно. Я сидел рядом с ней и говорил с ней, успокаивая её. Я рассказывал ей сказки, истории, пел ей песни. Я был с ней рядом. Это был мой долг. Долг супруга, долг императора.

Сколько часов я провёл там, я не знаю. Потом она начала рассказывать мне о себе. Наконец, я смог понять её настоящие мысли. О её детстве, о суровой матери, которая только прикидывалась доброй, об Алиеноре Аквитанской [153], которую ей всегда выставляли примером женщины, что правит миром, о её предназначении стать великой императрицей. Боже, какими глупостями забили ей голову!

Она сама смеялась над своими былыми мыслями, над само́й собой, над той прежней Прасковьей, что легко повелась на посулы Дашковой. Я даже ещё больше возненавидел эту бывшую мамину подругу, которая научилась отлично внушать другим людям нужные ей мысли. Решительно, ей не сто́ит жить, ибо она воплощение зла!

А потом настала тишина.

Я понял, что Прасковья уже не дышит. Она ушла. Возможно, в лучший мир. Я встал, отпустил её руку, вышел вон. Все всё поняли. Мама бросилась ко мне, пытаясь успокоить. Но мне это не требовалось. Было острое сожаление о несбывшемся.

— Бедная девочка! Бедная маленькая девочка! — думал я.

Всё прошло, я научился справляться с болью. И пусть все шептали вокруг: «Бедный, бедный Павел!», но это уже было не так…