Когда боги спят - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 65

– Толя, случилась катастрофа, – упавшим голосом проговорила она. – Мы остались без работы.

Катя ждала реакции, вопросов, каких-то чувств, но Зубатый стоял к ним спиной, молчал и смотрел в окно. Пауза затягивалась, и бесприданница подыграла своей партнерше:

– Мама, нас не слышат.

– Ты же не знаешь, твои заместители захватили власть! – продолжала Катя. – В городе говорят – три толстяка... Марусь везде расставляет своих людей, даже в культуру залез! Туда, где ничего не понимает! Студию, которую создавала и два года вела я, он отдал Корневицкому! Этому проходимцу! Отлично зная, что ты его не любил и не жаловал, как актера. Значит, назло тебе, Толя! А Корневицкий отчислил Лизу.

Вот почему они приехали!

Катя сделала необходимую паузу, чтобы он усвоил положение вещей, и заговорила тихо, трагично, как одна из чеховских сестер:

– Знал бы ты, что сделали с театром за какие-то два месяца! Во что превратили драму, Толя! Сколько ты вложил труда, чтобы вытащить из Москвы Родионова. Квартиру ему пробил!.. И сюда вмешался Марусь! Репертуар перетрясли, выбросили всю классику! Теперь у нас театр английской драматургии! Одна иностранщина, с которой ты боролся. Родионов ушел, вернулся в Москву. А Лиза уже репетировала «Бесприданницу»!

Что-то подобное уже было, поэтому Зубатый слушал так, будто во второй раз смотрел один и тот же спектакль. Если Катя по каким-то причинам невзлюбила главного режиссера театра, а они менялись чуть ли не раз в год, то начинала каждое утро и вечер рассказывать мужу о том, что он сделал нехорошего, непорядочного, какую актриску просто щупал за кулисами, с которой ночь провел, что сказал, как посмотрел; медленно, с нарастанием, капала на мозги теми каплями, которые камень точат, зная, что давить слишком резко нельзя, получится обратный результат.

Самое главное, все это было чаще всего правдой, но где же взять режиссера, который бы только ставил спектакли и не ругался матом, не выгонял пьяных актеров с репетиций, не пил сам и не спал с актрисами, которые забираются к нему в постель ради ролей в новом спектакле?

Все, что Катя рассказывала, имело место быть, но напоминало пытку, и в конце концов Зубатый начинал злиться и спрашивал:

– Я-то что могу сделать с ним?

Этот вопрос становился сигналом. Вскоре в департамент культуры приходило письмо с подписями обиженных актеров и актрис, а таких всегда хватало, но имени Екатерины Викторовны там никогда не было.

Очередного главного сжирали живьем. А все это происходило из-за банальной причины – не хватало денег на постановки, актерам же хотелось играть, и шла постоянная драка. Доходило до абсурда, когда мужчины готовы были играть женские роли и страшно завидовали женщинам, и наоборот...

Родионов был ставленником Кати и Ал. Михайлова, потому работал уже года три.

– Ты должен вернуться, Толя, и навести порядок, – заявила Катя, как все приезжающие в Соринскую Пустынь.

– Куда вернуться? Ты думаешь, что говоришь?

– Есть все условия для возвращения, – вдруг вмешалась бесприданница.

– Все, это не обсуждается, – отрезал Зубатый. – Я никуда не собираюсь возвращаться.

– Как же я буду без работы? – воскликнула Катя, что означало близкие слезы. – Что станет с Лизой? С нашим будущим внуком? Неужели ты ничего не сделаешь для нее?

Он не хотел язвить, тем более издеваться над ними – женщины и так выглядели жалко, но получилось непроизвольно.

– Она все еще беременна? – спросил серьезно.

Пауза означала, что сейчас стол обольется слезами, но заплакала одна бесприданница, тихо и горестно, как и положено сироте.

– Как ты смеешь? – прошептала Катя. – Ты потерял остатки совести. Она ехала к тебе, как к отцу. Она полторы тысячи километров вела машину, тут же ела, спала – к тебе стремилась, за помощью. Потому, что она носит под сердцем твоего внука!

У Лизы потекла краска, отчего глаза будто провалились, сделались черными и страшными.

– За что вы так не любите меня?

Зубатый слышал это от нее не первый раз и опять почувствовал, как внезапный гнев начинает скручивать его судорогой. Он уже готов был спросить, мол, за что же любить вас, но в это время двери горницы распахнулись, и перед ними оказалась бабка Степанида. Все произошло как в театре, и, пожалуй, на минуту возникла немая сцена.

– Вы что, девки, на мужика навалились? – вполне мирно спросила она. – Что вы все за глотку берете? Кто из вас беременный? Ты, что ли?

И уставила палец в бесприданницу. Та немного сдвинулась на лавке, приоткрыла рот, и на лице образовалось три черных пятна.

– Вам что нужно? – спросила Катя.

– Мне-то ничего. Это вы хлопотать приехали.

– Можно, мы побеседуем с Анатолием Алексеевичем?

– Беседуйте, да не врите. А то ведь стыд и срам слушать.

Она бы ушла назад – уже и двери потянула за собой, но Катя возмутилась:

– Что вы такое говорите? Как не стыдно! Пожилая женщина!

Бабка Степанида оставила двери и перешагнула порог.

– Ты что это меня стыдишь?

Бесприданница отодвинулась еще дальше, в красный угол, отчего там потемнело, и лицо ее с тремя черными пятнами стало напоминать череп.

– Почему вы сказали, будто мы врем? – все еще не сдавалась Катя. – Мы честные и порядочные люди!

– Ты же сказала, девка беременная. А она пустая.

– Как это – пустая? Седьмой месяц!..

– Ой, да замолчи! – отмахнулась бабка Степанида. – Ты что, слепая? Седьмой месяц – пузо до подбородка, а у нее где? Дай-ка, гляну?.. О-ох, девка... Да у тебя там все вязано-перевязано. Я же вижу. Один раз и родила, а больше не будет.

Катю будто бы затрясло.

– Да это же... Как вы можете?.. Говорить такое?.. Беременной женщине?

– Ты уж лучше молчи, – посоветовала она. – А то ведь про нее много чего можно рассказать. Несчастная она девка!

– Нет, это невыносимо! – Катя вскочила, пытаясь заслонить собой Лизу. – Какое хамство! Какая наглость! Анатолий, почему ты это позволяешь?

У Зубатого было состояние точно такое же, как тогда, на Серебряной улице.

– Зря ты меня срамишь, – жалостно сказала бабка Степанида, уставившись на бесприданницу. – Не хотела, да придется сказать. Ее первый отец испортил. Семь лет было. Вот отсюда и проклятие... Отца – в тюрьму, а к матери ухажеры ходили...

– Прекратите!..

– Ох, беда... Как ей тяжко-то было, покуда не выросла. Эвон, шрам-то на щеке – от матери достался. А выросла, так вся во лжи извалялась. Жизнь передком брала, обманом да хитростью. Свое дитя хотела вытравить, но плод крепкий был. Вот и родила.

– Господи! Да что же это творится?! – взмолилась Катя.

Бабка Степанида голову опустила и спросила со вздохом:

– А что может твориться, коли боги спят?

17

Эта последняя фраза бабки Степаниды засела в сознании, как солнечное пятно в глазу – куда ни посмотришь, всюду скачет перед взором, будто лазерная точка целеуказателя.

Он старался думать о дочери, отмахиваясь от наваждения, вспоминал их первую поездку в Финляндию, которую Маша в буквальном смысле выревела – так ей хотелось побывать за рубежом. Ездил он тогда на экономический форум, где кроме общих слов и поучений заключались конкретные договоры с инвестиционными компаниями и где вертелась не одна сотня молодых бизнесменов, жаждущих чего-нибудь халявного в России. Как и где Маша подцепила этого Арвия, остается загадкой, вроде бы и далеко от себя не отпускал, и присматривал; вполне возможно, сам Арвий искал себе выгодную пару и наткнулся на губернаторскую дочку.

С точки зрения Зубатого, что в нем было любить, не совсем понятно. Рано потолстевший, меланхоличный и, как показалось вначале, надменный тридцатилетний человек, едва переплевывающий свою губу, не знающий ни русского, ни толком английского. Но за семь дней пребывания Маша потеряла голову и землю под ногами. Тогда она училась еще на первом курсе, слаще морковки ничего не едала и носилась по бывшей окраине Российской империи с вытаращенными глазами. Он пытался осаживать ее, показывал, что и здесь есть помойки, пьянство и нищие, что за внешней благополучностью кроется бездуховность, тоска и сытая лень, так не похожая на русскую голодную, однако что ей были отцовские слова, когда удачливый и респектабельный Арвий стелился возле ее ног и намеревался сделать предложение. Побыли бы они тогда в стране Суоми с месяц, возможно, Маша сама бы кое-что рассмотрела в своем избраннике, но они скоро уехали, началась переписка, воспоминания и грусть, которая и родила любовь. После женитьбы Арвий больше проводил времени с Зубатым и нашими бизнесменами, нежели с молодой женой, поскольку замыслил построить в области комбинат детского питания. Его действительно построили, как совместное предприятие, с современным оборудованием и технологией. Почти сразу же российским партнерам толстый финн перестал нравиться, и они начали выжимать его из бизнеса. Естественно, пришлось заступиться за зятя. Тот почувствовал защиту и стал постепенно наглеть, выпрашивая то фанерный завод, то мебельную фабрику. Отматерить и выгнать его оказалось невозможно: во-первых, могла возникнуть ссора с дочерью, во-вторых, Арвий оказался непробиваемым. Переводчик у Зубатого был свой, поэтому все переводил дословно, однако иностранный зять выдворялся из кабинета и через пять минут возвращался назад как ни в чем не бывало и просил что-нибудь еще. Хамзат его ненавидел, но тоже сделать ничего не мог, опасаясь оскорбить шефа. Зять стал как злой призрак, как наваждение, и все разговоры с Машей ни к чему не приводили, Арвий просто не слушал жену и со средневековой жлобской упрямостью опять что-нибудь клянчил, одновременно объясняя губернатору, что такое рынок.