Когда боги спят - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 66

Наконец, в очередной раз, когда его партнеры еще раз сделали попытку отнять долю в бизнесе, тайно от жены и дочери Зубатый специально уехал на охоту, и Арвий вынужден был убраться домой, забрав Машу.

С тех пор они и жили в Коувале, где зять открыл сеть автомоек и перебивался мелким бизнесом. Со слов Маши, он мечтал вернуться в Россию и снова подняться, но уже без помощи тестя. Однако последние вести говорили об обратном: Арвий все-таки рассчитывал на Химкомбинат...

Зубатый прилетел в Хельсинки в полдень и из аэропорта, как условились, позвонил Маше, но не на домашний, а на сотовый телефон. Он полагал, конспирация нужна, чтобы зять ничего не узнал раньше времени и не помешал побегу, но дочь назвала совсем другой адрес, куда нужно приехать и забрать ее.

– Я все еще в госпитале, пап, – призналась Маша. – Не хотела тебя расстраивать...

Пока Зубатый добрался до Коувалы и отыскал госпиталь, наступил вечер. Маша сидела на узлах в больничном холле, и он не узнал, а догадался, что это и есть его дочь.

– Ой, пап, как ты сильно изменился! – встретила его Маша. – Какой-то суровый стал...

Перед ним стоял живой скелет, обтянутый кожей череп улыбался. Он и спрашивать ничего не стал, только приобнял, забрал вещи и повел на улицу. А у Маши рот не закрывался.

– Что, я здорово похудела? – трещала она, двигаясь ходульной походкой. – Вот такими возвращаются нормальные русские люди с сытого Запада. Ничего, теперь я с тобой и буду откармливаться. Буду есть все подряд: сало с маслом, макароны с поросятиной, баранину с гречневой кашей. У меня совсем не было аппетита! Я пила только воду и сок.

– Ничего, ты поправишься, – односложно и почти сквозь зубы сказал он.

В такси она прервала монолог относительно своей внешности и неожиданно спросила:

– Мы с тобой как-то по телефону говорили... И ты назвал меня левой рукой. Я все думала – почему?

Зубатому не хотелось напоминать ей о брате, но иначе не объяснить.

– Сашка был правой рукой, а ты – моя левая, которая ближе к сердцу.

Маша на секунду прижалась к нему – подобная ее ласка была величайшей редкостью, росла она ершистым ребенком, и, когда повзрослела, характер не изменился, в семье считали, что она в деда Алексея, который всю жизнь отличался строгостью чувств.

– Пап, я так соскучилась по дому! – снова затрещала она. – Тут все так же, сосны, елки, березы, и снег такой же, но ты же видишь, какая вымороченная жизнь! Люди какие-то примороженные, сонные, неинтересные. Как они здесь живут? Зачем? А эта многозначительность, за которой ничего нет! Знаешь, мне кажется, у них тут одна душа на всех. Потому и ощущение пустоты... Как хорошо, что я не приняла гражданство!

Его подмывало напомнить, как еще не так давно она ходила по тем же улицам с разинутым ртом, восторгалась красотой и удобством жизни, возможно, и замуж пошла, чтоб в раю пожить.

По пути в Хельсинки Зубатый понял, что эта ее болтливость – остатки болезни, сильнейшей депрессии, которую она еще не пережила до конца, и поэтому старался обходиться с ней поласковее, но Маша заметила это.

– Не узнаю тебя. Стал какой-то предупредительный, нежный... Даже противно. Если думаешь, что я еще болею, то зря. Чувствую себя великолепно!

Но уже в самолете перестала хорохориться, немного расслабилась, а потом и вовсе уткнулась в жилетку.

– Нет, я его не бросила, пап. И не смогла бы сама этого сделать. Все наоборот, он бросил меня. Стал приходить в госпиталь все реже и реже, иногда пьяный. Спрашивал, назначили ли тебя генеральным. Я маме позвонила. Она мне и открыла, что ты безработный и от всего отказываешься... Зачем я Арвию сказала? Он потом и вовсе исчез, а скоро звонить перестал. Я Новый год в госпитале встречала, в одиночку...

– Не реви, все будет хорошо, – скупо утешал он и гладил по волосам. – Сказала бы это по телефону, сразу бы приехал и забрал.

– Я еще надеялась, думала, что-нибудь с ним случилось... Дура, конечно. Все и так было ясно, он женился на мне по расчету. Из-за тебя, пап. Из-за тебя и ушел.

– Все делается только из-за меня, – обиделся Зубатый. – И хорошее, и плохое. Но больше плохого. Я всем приношу несчастье. Маме, потому что не принял ее наперсницу и первый раз в жизни не помог с работой. А Сашу я вообще довел до самоубийства, потому что давил на него своим авторитетом. Вот и тебе принес горе, моя левая рука...

– Пап, я не хотела! – Слез у нее не было, только глаза красные. – Все, теперь мир навсегда! Ты самый лучший на свете! Что бы я без тебя делала?

Это были ее детские слова, но прозвучали сейчас совсем не по-детски. А Зубатый не стал ее больше щадить.

– Нет, Маша, ты все делала без меня. Я удерживал тебя от этого брака, помнишь? Ты поскандалила со мной, потому что мама была за тебя. Вдвоем вы меня согнули. Потом вы согнули меня, когда я попытался сделать из Сашки мужчину. Только попытался!.. Как же: профессия актера – это публика, цветы, поклонение... Мне надоело сгибаться перед большинством, и я от вас уйду.

– Что ты говоришь, пап? – испугалась она. – Куда ты уйдешь?

– Куда глаза глядят.

– А куда они глядят? – Маша опять по-детски начала подлизываться. – Давай так, куда твои глаза, туда и мои! Я хочу жить с тобой. Ты же меня не бросишь? Буду готовить еду, ходить в магазин, мыть полы. Слушаться буду, честное слово!

– Не ври.

– Но я же твоя левая рука! Которая ближе к сердцу!

– Прежде всего, я покажу тебя одной бабке, – заявил он. – Она хоть иногда обманывает, но говорят, толк есть. От народа отбоя нет.

– Не хочу я к бабке!

– Не бойся, она настоящая, из глубинки. Пусть она полечит тебя от всех хворей. Потом я тебя откормлю...

– Погоди, мы где будем жить? На Химкомбинате? Мы сейчас куда едем?

– В Соринскую Пустынь.

Она вдруг огорошила вопросом:

– Пап, скажи честно, у тебя там есть женщина?

– Есть.

– Поняла еще тогда, по телефону. Ты слишком вдохновенно говорил о прародине. А вчера увидела тебя, и все подтвердилось. Ты влюблен, потому что стал ласковый.

– Я этого не заметил.

– Тогда мы не поедем в Соринскую Пустынь.

– Почему?

– Это станет моим предательством по отношению к маме, – дипломатично рассудила Маша. – Пусть она сейчас увлечена этой девкой и ничего вокруг не замечает, но ведь когда-нибудь наступит прозрение, ей станет горько и одиноко.

– Ты стала совсем взрослая... Поезжай к маме. Ну, или в квартиру на Химкомбинат.

– А ты в Соринскую Пустынь?

– До весны буду там. Потом не знаю... Не хочу загадывать.

Она долго молчала, прикрыв огромные глаза, возможно, прикидывалась спящей. Потом, уже на подлете к Москве, вдруг обернулась к нему и сказала с детским всхипывающим вздохом, словно все это время плакала:

– Поэтому Санька и прыгнул...

Зубатый смотрел вопросительно, ждал – Маша не спешила.

– Жить стало невыносимо. Везде, всюду. А он это так остро переживал!.. Такое ощущение, что-то незримо изменилось в мире. Будто земная ось искривилась. На первый взгляд ничего не видно, но привычные вещи незаметно сдвигаются со своего места. Мы обнаруживаем лишь невыцветшие квадраты на обоях и пустые гвоздики, на которых когда-то висели картины бывшего мира. А еще качаются неподвижные лампочки над головой, под ногами образуются трещины, которых мы не видим, переступаем и проваливаемся. Мы не чувствуем, как все вокруг трясется, вибрирует – полный дисбаланс. И веет холодом, как во время оледенения. Что происходит, папа?

– Боги спят, – сказал он коротко.

Она восприняла это спокойно, а может быть, на ее иссохшем лице уже не видно было ярких чувств.

– А кто же правит миром, когда они спят?

Пограничник в аэропорту взял его паспорт, как обычно, профессионально взглянул в лицо, сверяя с фотографией, и должен был бы поставить отметку, но еще раз поднял глаза и посмотрел внимательнее.

– Что? – спросил Зубатый.

– Нет, все в порядке, пожалуйста!