Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София. Страница 60

«Пускай!» — неожиданно для самого себя огрызнулся он, отходя в сторону.

Но отец увернулся сам, и зубы с хрустом сомкнулись на подставленной руке. Вик зачарованно наблюдал, как рукав отцовской серой рубашки расцвечивают частые бурые пятна. Кажется, отец что-то кричал ему. Кажется, просил о помощи.

Но он не собирался помогать. Ненависть не была наваждением — он бы, наверное, смог до конца досмотреть, как Тень убивает то, что так отравляло его жизнь все эти годы. Но неожиданно отец, рывком встав с земли и сбросив собаку, бросился бежать.

Вик смотрел ему в спину не мигая. Ему не хотелось ни смеяться. Ни плакать. Ни вообще двигаться с места.

«Вик, слышишь меня?! Вик!» — стучал в виски голос Мартина.

— Я сейчас упаду, — с трудом просипел он.

Горло будто сжало спазмом. Зубы он сжал до хруста, так, что не разжать, наверное, ни силой воли, ни лезвием ножа. А к горлу подступала муть.

«Вик, слушай меня. Ты зайдешь в сарай с дровами. Там, за второй поленницей есть щель, я ее заткнул курткой. Иди туда. Иди, слышишь?! Или дай мне».

— Я…сам.

Каждый шаг давался тяжелее предыдущего. Походка ломанная, будто он был пьян. Он чувствовал, как изнутри нарастает и рвется ознобная дрожь.

«Допрыгался. Кто просил так скакать?.. Иди, давай, еще немного», — ободряюще сказал Мартин.

Он дошел до сарая. Достал из щели старую, ватную куртку, накинул на плечи. Потом с трудом протиснулся за третью поленницу, в небольшую нишу — у них с Мартином там давно намечено укрытие. Со стороны его будет вовсе не заметно, а куртка не даст ему замерзнуть осенней ночью.

Проваливаясь не то в беспамятство, не то в сон, Вик чувствовал, как Мартин касается его лица ладонью, закрывая его глаза.

От этого жеста словно разливается золотое тепло. Этого достаточно — в его сне нет тревог. Только темнота.

…

Вик не знал, сколько он пролежал за поленницей. Несколько раз он просыпался. Словно в бреду слышал рев отца. Еще какой-то голос. Звуки уезжающей машины.

Вик спал, и никак не хотел просыпаться. Иногда в его темноте появлялись золотые и белые искры, и Вик не знал, это Мартин сморит вместе с ним путаные сны, или он просто вспоминает о том, что дарило утешение в детстве.

И не было ни боли, ни страха.

Когда Вик, наконец, проснулся, он долго пытался выползти из-за поленницы. Тело не слушалось, а мир перед глазами качался. Наконец, ему удалось. Взгляд его остановился на старом бидоне с водой. Мартин оставлял воду и теплые вещи повсюду, где им могло потребоваться прятаться от отца. Благодарность ему за это в тот момент превосходила благодарность за все, что Мартин сделал до этого.

«А ведь я уверен, что это еще не все».

— Я тоже. Пойдем посмотрим, что он натворил. Хватит его бояться.

Он вышел. Дом смотрел на него пустыми, темными окнами — видимо, отец уехал в больницу. Или его кто-то увез. А прямо посреди двора…

— Подонок. Трусливый, подлый ублюдок, — с ненавистью прошипел Вик.

Он много раз видел, как отец разделывает свиней — вскрывая от горла до паха. Потом отрезал голову, чтобы продать отдельно.

Собачий труп лежал около хлева.

Это был Боцман, оставшийся на цепи. Тени рядом не было.

Вик смотрел на собаку и не чувствовал ничего. Молчал Мартин. Вик чувствовал его сменяющиеся эмоции — страх. Боль. Страх. Ненависть. Презрение. Нарастающая ненависть.

А он сам не чувствовал ничего. Он подошел к псу, и уставился сверху вниз на пятна крови на серой шерсти. На открытые глаза и жесткие, топорщащиеся усы.

Потом медленно, как во сне, опустился на колени, протянул руку, и коснулся собачьего носа, как когда-то, в безумно далеком детстве.

И, неожиданно даже для себя, вцепившись в жесткую, ледяную шерсть, надрывно и глухо разрыдался.

Действие 4

Утешение

И поверь, что твоя доброта заставила меня полюбить тебя сильнее, чем если бы я заслуживал твоей любви. Э. Бронте

Отца снова не было дома. Вик подозревал, что он завел себе в городе любовницу, и из больницы поехал к ней, а не домой. Ему было плевать. Он старался не выходить из дома, чтобы его не ограбили и не сожгли без присмотра. Те немногие вещи, которыми он дорожил, Вик завернул в несколько слоев целлофана и закопал за дровяным сараем.

Боцмана он похоронил за собачьей будкой.

После этого закрылся в комнате, лег на кровать и впал в оцепенение. Мартин пытался тормошить его, но быстро сдался. Вик вообще не реагировал ни на какие слова. Казалось, если дом все же загорится, он не встанет с постели.

Сначала он просто лежал, каждую минуту думая о том, что вот-вот встанет. Но ему что-то не давало. То всколыхнувшееся чувство вины — он видел седую шерсть на морде Боцмана и думал, как же мало хорошего видел в жизни этот пес. Как мало он, Вик, для него сделал. И как отплатил ему за преданность.

Иногда приходил страх. Беспомощный, позабытый, словно что-то снова таилось в темноте коридора, только это было больше не инфернальное существо. И не человек.

Безысходность, пугавшая его панически, словно стены склепа замурованного заживо.

А еще приходил стыд. Он чувствовал себя эгоистом, который лишь требовал чужой любви и удивительно мало давал взамен. Сколько дал Рише он, а сколько — Мартин? Сколько он сам дал Мартину, достаточно ли, чтобы наполнить смыслом его заточение в полутемной комнате?

Вик хорошо знал о вечерах, которые Мартин проводит на чердаке. Он несколько раз просыпался, но ничего ему не говорил. Чувствовал горечь крепкого кофе без сахара, который он пил, вглядывался в слова книг, которые он читал, и проваливался обратно в сон, не решаясь нарушить его одиночество.

А потом, внезапно, все это перестало иметь хоть какое-то значение. Все это время он слушал, что говорит ему Мартин, но не отвечал ему.

Вик чувствовал, что Мартин тревожится, а потом — злится. Чувствовал, как он медленно приближается к отчаянию. Вик хотел ответить ему, каждый раз, но что-то сжимало горло ледяными тисками. В один момент он начал наблюдать за другом с каким-то отрешенным интересом, с каким добрые в общем-то дети смотрят, как другие забивают щенка.

Мартин, чувствуя перемены, изо всех сил старался помочь, не замечая, что Вик просто садистки над ним издевается.

Начались дожди. Середина октября начинала оплакивать ушедшее лето. Вик ничему не удивлялся — так и должно быть.

У него в этом мире нет никакой власти. Несчастья происходят вне зависимости от того, борется он с ними, или нет.

За краткий миг, когда он почувствовал свою силу, расплачиваться снова пришлось другим. На этот раз это стоило кому-то жизни. Осознание собственного ничтожества и беспомощности давило на грудь, будто могильная плита.

Когда Вик засыпал, Мартин с трудом занимал сознание. Он кормил свиней в сарае и кур в курятнике. Мысль о том, что еще и эти животные пострадают из-за конфликтов людей, вызывала у него отвращение. Но когда он выпивал хотя бы стакан воды, его пальцы неизменно словно сжимало судорогой, а потом мир качался перед глазами. Спустя секунду Вик отупело смотрел на стакан в своих руках, ставил его на стол, и, укоризненно вдохнув, возвращался в кровать. Если Мартин этого не делал раньше, Вик даже не снимал ботинки. Такой контраст с прежней болезненной чистоплотностью доводил Мартина до отчаяния.