Три месяца, две недели и один день (СИ) - Шишина Ксения. Страница 72

— Нет. Нет, всё в порядке, — Лив качает головой по-прежнему близ моей шеи и спустя пару мгновений шепчет в неё то, что выбивает почву у меня из-под ног. — Просто я… просто я люблю тебя, Дерек.

Глава тридцатая

Кончики её пальцев обводят внешние контуры моей правой ладони, лежащей на животе, двигаясь поверх кожи безостановочно, но нежно. Я могу видеть активность, даже невзирая на ткань толстовки, то, как мой собственный сын перемещается внутри внезапно ставшего казаться маленьким и хрупким тела. От осознания этого мне становится… Меня охватывает почти озноб и тошнота. Вдыхать запах волос любимого человека и чувствовать вашего общего ребёнка… Выходит, это, возможно, далеко не всегда лишь восторг и незнакомые прежде ощущения небывалого счастья. Я фактически пугаюсь, находясь вот так близко и невольно смотря на Лив новым взглядом. Достаточно ли она вообще сильна? Помимо того, что грядущее мы представляем себе совсем плохо, вдруг у неё слабый организм, или слишком маленький вес, или есть что-то ещё, о чём мы не знаем? Что-то, что не станет известным, пока не наступит тот самый момент? Последствия эмоциональных стрессов? Несовершенство тела? Или какой-нибудь порок у ребёнка, который упустила и не увидела даже самая современная аппаратура?

Мне кажется, моя рука вся потеет, пока наш сын ёрзает под ней, иногда ощутимо ударяя изнутри. Я больше чувствую, чем вижу, как Лив несколько напрягается и сжимается от очередного толчка, при этом вздрагивая около моей левой руки, вытянутой вдоль спинки дивана, и прикасаясь ко мне лишь сильнее.

— Всё в порядке?

— Да. Да. Просто, скорее всего, ему там уже очень тесно. Не то чтобы я много об этом знаю, но… И мне кажется, что… — Лив касается моей рубашки в вырезе, образованном двумя расстёгнутыми пуговицами, с почти нечитаемым выражением лица и подрагивающим видом. Мои размышления касаются лишь того, что я, возможно, должен сказать ей, что, что бы она ни чувствовала, это, конечно, важно, но не настолько, чтобы переживать о моих реакциях или действиях. Что я в любом случае буду рядом, и что мы справимся со всем вместе. Как любая увеличивающаяся семья, в которой любят и чтят друг друга. Теперь, когда я знаю это, мне ещё больше хочется не столько ущипнуть себя, сколько того, что у нас было. Наверное, даже спросить насчёт брака, того, согласится ли она снова стать моей женой и моим всем. Но это слишком быстро. Сейчас не время. Мой разум понимает это гораздо лучше жаждущего сердца. — Я почти уверена, что напугана, Дерек. Та женщина, которой я была, которая говорила, что хочет выбраться максимально безболезненно… Она всё ещё есть где-то внутри меня. Вдруг она тебя подведёт?

— Это не самый подходящий разговор сейчас.

Совсем скоро уже полночь, и я не хочу создавать напряжение в новогоднюю ночь. Не хочу говорить, что и сам не то, чтобы не доверяю, но также нервничаю не меньше, а то и больше, когда одно накладывается на другое. Эти мысли просто становятся словно одним целым, начисто теряя первоначально имевшуюся разницу и стирая неуловимые грани.

— Почему нет?

— Потому что я чувствую панику, — на автомате убирая руку от живота с его периодически появляющимися неровностями то тут, то там, я провожу ею по острой коленке Лив, попадающейся на пути, и обнаруживаю лишь усиливающееся переживание в ответ на собственную неспособность всё-таки промолчать. — Ты не готова, но и я тоже не готов. Вдруг меня не будет дома, или вдруг мы вообще окажемся на выездных играх? Не быть с тобой… Я этого не выдержу. Узнавать всё через кого-то это ведь далеко не то же самое. В феврале у нас мало игр, и ещё меньше их в гостях, и вообще он для всех команд довольно свободный. Но что, если я едва улечу на игру восьмого числа, и всё начнётся?

— Ну тогда мы что-нибудь придумаем. Я позвоню маме или Дениз.

— Дениз? — я несколько обескуражен тем, что услышал это имя, и ощущением упущенных вещей, но если подумать, то в случае моего отсутствия это может стать наиболее удачным и выигрышным вариантом. Ведь кто, как не Дениз, знает, через что нам придётся пройти, и при этом, в отличие от Мэриан, не будет сильно сюсюкать с Лив. Чувство излишней заботы и чрезмерного внимания, наполненного суетой и явной тревогой в сочетании с беспокойством, вероятно, лишь всё ухудшит. Усилит все эмоции и возможный страх. Не уверен, что ей захочется действительно особенного отношения даже в такой момент.

— Мне было спокойно с ней тогда.

— Правда?

— Ты говорил, что у меня нет друзей, и это ведь правда, — она придвигается ближе ко мне и обвивает своей правой рукой мою ставшую неожиданно чувствительной и восприимчивой шею, реагирующую на этот физический контакт мурашками в каждой клеточке откликнувшейся кожи. — И она тоже не подруга, но если не ты, то может быть…

— Давай пока не будем об этом говорить? Мне не хочется думать, что это, возможно, потребуется.

Это сведёт меня с ума, сделает слабым и неизбежно отразится на тех, кто в тот момент окажется рядом со мной. Это будет ужасно и нестерпимо. Я надеюсь, этого не произойдёт. Что всё случится ровно тогда, когда должно, и в моём присутствии. Расстояние иногда губительно, пагубно и отвратительно.

— Ты не оставишь меня?

В голосе слышны надрыв и дрожь, толкающие меня на объятия. Я, как могу, прижимаю Лив настолько близко, насколько позволяет живот, и прислоняюсь своим лбом к коже её лица между линией волос и бровями. Проникающий в самое сердце пронзительный взгляд буквально сражает меня наповал неуверенностью и уязвимостью.

— Ну, конечно, нет, детка. Я же сказал, что ты застряла со мной, — приподнявшись, моя рука прикасается к нежной щеке, пока мягкие из-за ткани одежды ноги частично лежат на моих бёдрах, а наши дыхания тесно смешиваются в незначительном расстоянии. — Это я и имел в виду. От первого и до последнего слова. Всё, что ты слышала… Это была правда. Я люблю тебя даже больше, чем когда-либо прежде, Лив, — чуть отстранившись, я смотрю в её глаза, так тепло и умиротворённо взирающие на меня. Даже несмотря на некоторое поселившееся в них непонимание, сопровождающееся огорчающим сердце унынием.

— Ты любишь?

— Ты же знаешь, что люблю, — может, в последнее время я и перестал говорить ей это вслух, но мои чувства нисколько не изменились. Они по-прежнему внутри меня, крепкие, значительные и стойкие.

— Как ты можешь?

— А почему не могу?

— Ты не делал того, что сделала я. И я же ничего тебе не даю. Нет ни подарка, ни еды подобной той, что готовит Кимберли, и неважно, что ты скажешь. Это имеет значение, я знаю. Я не дура, — она качает головой, будто отказываясь от прозвучавшего признания, но в неослабевающей нужде во мне сжимает мою шею теперь обеими руками, позволяя увидеть чуждую моему взгляду и непривычно-неестественную влажность в глазах. — С ребёнком… ему всё это нужно. Он будет этого хотеть.

— Здесь, сейчас ты даёшь мне всё, что необходимо. Ты не для еды или подарков мне нужна. Я просто нуждаюсь в тебе, в нашей семье, — я опускаю свободную левую руку на живот. Меня буквально переполняют эмоции, убеждающие, что в нужное время мы во всём разберёмся. Что, как только возникнет потребность сделать что-то в интересах ребёнка и ради его блага, мы заставим это работать и приспособимся вместе. — Я помню, как хотел показать тебе Европу. Или хотя бы Париж. Но так и не сделал этого в то лето, — то лето после свадьбы, наше единственное совместное лето просто превратилось в один сплошной медовый месяц, когда, уже перебравшись в Нью-Йорк, мы почти не покидали спальню. Когда межсезонье подошло к концу, мне сделалось почти больно из-за мысли о необходимости возвращения к прежней жизни, подразумевающей неизбежные расставания и оторванность друг от друга. Но вот сожаления насчёт Парижа и Европы, полагаю, возникли лишь сейчас, когда мы уже не можем вот так просто приобрести билеты и сесть в самолёт. — Пожалуй, я не хотел тебя ни с кем делить ещё тогда. Но нас станет трое, и мы сможем увидеть мир уже все вместе. Наш мальчик чуть подрастёт, и мы поедем, куда захочешь.