Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор. Страница 49

Примерно через час официант принес миндаль в очаровательной керамической тарелке, с выписанными цветной глазурью несуществующими на нашей планете цветами. У него были маленькие, почти детские кисти рук, от этого он казался каким-то недоделанным. При всей своей занятости, он нашел время надолго остановиться у стены подвала, и сосредоточенно разглядывая, перетрогать с десяток сучков на струганных досках, а затем не торопясь, прогулочным шагом, отправился на поиски рома. Его феноменальная медлительность меня не раздражала, домой идти не хотелось, все равно где ни быть.

Когда я съел весь миндаль, появился официант, его радости не было границ, он все-таки отыскал ром «Негро»! Хотя у меня появилась мысль, что бутылка не выдержала и сама нашлась… А когда и этого оказалось мало, ей пришлось самой прыгнуть ему в руки, тут уж, хочешь ‒ не хочешь, но ему ничего не оставалось делать, как ее мне принести. В меню была указана только цена бутылки, а бутылка оказалась без малого литр, крепостью же ром не уступал нашей водке. Я хотел немного выпить и уйти, но человек предполагает, а бог… ‒ он делает по-своему.

В тот нескончаемый для меня вечер я выпил всю бутылку. Поначалу ром шел туго, акту проглатывания мешал тошнотворный привкус раздавленных клопов, после третьей, процесс пошел легче. Мой официант, с форсом пронося на вытянутой руке над одним из столов поднос со стеклянным кувшином, наполненным ядовито оранжевой жидкостью, опять на что-то засмотрелся. За столом курила важная дама в пиджаке поверх белой футболки с красной надписью на груди «СССР». Он нечаянно опрокинул морилку из кувшина ей на голову, от чего она раскричалась так, как будто ее убивают. Зачем так огорчаться? Я мог поручиться, что он не собирался ее убивать. Да и беспечный вид официанта, с интересом разглядывающего потерпевшую, свидетельствовал в пользу моей версии. Других развлечений не было.

Уже поздней ночью на эстрадный подиум взобралось трое исполнителей: пианист, контрабасист и саксофонист. Чинно рассевшись на табуретках и обхватив свои инструменты, они погрузились в горестное оцепенение. Таким деликатным способом они призывали присутствующих заказать им что-нибудь музыкальное. В погреб забрело еще несколько полуночных шатунов, но все они были парами, поговорить было не с кем. Если бы не кубинец Негро, впору было б завыть от веселья.

Но тут ко мне за стол подсел такой же, как и я, одинокий посетитель, которого так же, как и меня, сегодняшним вечером не тянуло домой. От рома он наотрез отказался, сославшись на то, что его организм не принимает «Таракановки». Я же, употребив все свое красноречие, убеждал его в том, что это совершенно другой напиток. Не вонючая «Таракановка», колдовское зелье, настоянное на безжалостно оторванных лапках ни в чем не повинных тараканов, а «Таракановна» – благородный кубинский напиток, названный так в честь почитаемой на Кубе известной княжны Елизаветы Таракановой.

При этом я путем личного примера, не жалея живота своего, демонстрировал ему, что ром «Негро» съедобный. Невзирая на все мои старания, он упрямо стоял на своем, и мой «личный пример» не произвел на него должного впечатления, похоже, относительно рома «Негро», он уже имел свой собственный опыт. Переубедить его мне не удалось, он пил свою прозрачную водку, а я, приготовленную из оторванных членов членистоногих «Таракановну» и мы оба хохотали до упаду от этого нового названия. Посетителей не прибавилось, оставалось одно развлечение, ‒ пить.

Зато, когда я со своим новым знакомым начали отплясывать только что изобретенный мной танец под названием «Медведь», смотреть на нас прибежал даже швейцар, который в своем расшитом золотыми позументами мундире был едва ли ни генерал. Да и музыканты не ударили в грязь лицом, они подыгрывали нам с таким остервенением, как будто совсем не щадили свои инструменты. Никто из зрителей к нам не присоединился, стеснялись или не умели. Есть основание полагать, что наш номер оставил запоминающееся впечатление. Очевидно поэтому, выздоровевший от летаргии официант, по первому моему намеку молниеносно выписал счет.

Домой я вернулся на автопилоте, пьяный в хлам. Говорят, детей, дураков и пьяных охраняют боги. Поэтому со мной ничего не могло случиться. Все что могло, уже случилось.

* * *

Я проснулся во второй половине дня и долго не мог понять, где я?

Да и себя самого, я осознал не сразу, но был изумлен тишиной и спокойствием царившими вокруг. Солнца не было, комнату заливал тоскливый серый свет. Во рту пересохло так, что там все потрескалось. Я с удивлением обнаружил, что укрытый стеганым ватным одеялом, лежу на полу, но где?... ‒ не мог понять. Кубинец Негро продолжал откалывать свои номера. Над головой была знакомая с детства потолочная балка. Уставившись на нее, я не мог сообразить, как я сюда попал. Старался, но не мог. Голова разрывалась от боли.

Надо вставать. «Вставай, поднимайся, рабочий народ…» ‒ подбадривал я себя, но без толку. Сама мысль о предстоящем движении усиливала головную боль. Преодолевая головокружение, я все же поднялся и надолго остался стоять посреди комнаты. Поддерживая одной рукой больную голову, а другой, стараясь унять бухающее сердце, стал припоминать обрывки вчерашнего вечера. Вспомнил только, что рвался ехать в Запорожье, и с трудом согласился сделать это утром. Чувство виновности терзало меня. Я твердо решил сегодня же уехать, но денег на дорогу не было. Материальная зависимость от родителей довлела надо мной. Решено, найду себе работу. Днем буду учиться, а вечером, работать. Но все это In the Future Indefinite Tense [45], сейчас же, предстояло объяснение с родителями.

Который уж час я сидел за столом перед раскрытой книгой, без единой мысли в голове. Надвигались зимние сумерки. Пришел с работы отец. Он вошел в гостиную, сел за стол против меня. Я знал, что он не будет ни в чем меня упрекать, но от этого не было легче. Разговор с отцом всегда вносил некий порядок в мой, раздираемый противоречиями внутренний мир. Он знал ответы на многие мои вопросы. В его суждениях чувствовалась уверенность мудрости, и временами у меня появлялась мысль, что ему удалось понять что-то такое, чего мне не дано будет понять никогда. Может, это только казалось?

Отец достал красную пачку «Примы», вставил сигарету в прозрачный пластмассовый мундштук, изнутри покрытый смолистым налетом никотина, закурил и долго смотрел в окно, где в лиловых сумерках мелкие снежинки танцевали вокруг покрученных виноградных лоз. В углу окна появился узкий серп месяца. К вечеру стало подмораживать, в некоторых местах на стеклах белели чародейные папоротники. С чердака неслышно спустился домовой и громко мурлыкая, стал тереться о мою ногу. Да, тебя одного только не хватало.

– Во время войны я, как инфекционист, был откомандирован в расположение соседней с нашим полком дивизии, – не спеша заговорил отец. – На передовой наступило временное затишье, обе стороны перешли к обороне. Шла позиционная война, ни вперед, ни назад. Мы и немцы в предыдущих боях понесли значительные потери и вынуждены были пополнять войска. Наши части усиленно передислоцировались, готовилось большое наступление. Вынужденная бездеятельность и постоянная опасность, подстерегавшая на каждом шагу, разрушительно действовали на людей.

Нас собралось в блиндаже человек шесть офицеров, и мы всю ночь пили спирт. Вначале было весело, а потом, до чертиков тоскливо. Все уже привыкли к войне, а она как будто затаилась. Временами казалось, что войны нет, но она тут же напоминала о себе: то снайпер выстрелит, то из пулемета начинают очередями обстреливать по секторам. В любую минуту тебя могли убить. Под утро мы допились до того, что один из нас предложил сыграть в «Кукушку». Ты вряд ли слышал об этой игре. В мемуарах о ней, как и о «Русской рулетке», стыдливо умалчивают, делают вид, будто этого не было, а это было и может повториться, сдуру, потехи ради. И ты должен об этом знать!