Особое мясо - Бастеррика Агустина. Страница 23

Большой желтохохлый какаду.

Cacatua galerita

Класс: птицы.

Отряд: попугаеобразные.

Семейство: попугаевые.

На строчке, выделенной под указание среды обитания, кто-то написал красными буквами: «Ромина, я тебя люблю».

Отличительные особенности: цвет глаз самцов темно-кофейный, у самок глаза красные. В момент ухаживания самец задирает хохолок и энергично двигает головой, описывая восьмерки. При этом он издает призывные крики. Высиживают птенцов и впоследствии ухаживают за ними оба родителя. Продолжительность жизни в природе около 40 лет, в неволе доживают до 65 (рекорд для данного вида составляет 120 лет).

Здесь табличка обломана, и ее нижняя часть валяется на земле. Он не нагибается, чтобы дочитать описание попугая.

Он идет в сторону какого-то крупного сооружения, дверной проем которого полностью выгорел. Входит в большой зал. Все оконные рамы здесь сломаны. Скорее всего, думает он, раньше здесь было кафе или столовая. В стены кое-где вмурованы скамейки — их вырвать не смогли. Большей части столов уже нет. Остались только два, приваренные к полу. Виднеется какая-то вытянутая вдоль стены конструкция. Когда-то она вполне могла быть барной стойкой.

Ему на глаза попадается табличка с надписью «Серпентарий». Стрелка указывает направление. Он идет в указанную сторону, проходит по каким-то узким темным коридорам и попадает в довольно большое помещение с большими окнами. На стене висит плакат, гласящий: «Серпентарий. Займите очередь и ждите». Он входит в комнату с высоким, частично обрушившимся потолком. Через дыры в крыше видно небо. Клеток здесь нет. Периметр поделен на отсеки со стеклянными передними стенками. Вроде бы такие стеклянные ящики назывались террариумами, вспоминает он. Через стеклянную переднюю стенку было можно наблюдать за их обитателями — самыми разными змеями. Часть окон разбита, некоторые стекла исчезли бесследно.

Он садится на пол и закуривает. Затягиваясь, он рассматривает граффити на стенах — надписи и рисунки. Одна из картинок привлекает его внимание. На стене нарисована маска — причем достаточно профессионально. Похоже на венецианскую карнавальную маску. По ее краям вьется надпись, выполненная крупными черными буквами: «Маска кажущегося спокойствия, обывательской умиротворенности, маленькой и такой сверкающей радости оттого, что я не знаю, когда то, что я называю кожей, будет содрано с меня, когда с того, что называется ртом, срежут окружающую его плоть, когда то, что я называю глазами, наткнется на пронзительное черное безмолвие клинка». Подписи нет. Никто не стал зачеркивать этот рисунок, никто ничего не написал поверх него. Впрочем, вокруг все исписано и разрисовано. Ему в глаза бросаются только отдельные слова и выражения: «черный рынок», «отрежьте мне вон тот кусочек», «мясо с именем и фамилией — самое вкусное», «маленькая сверкающая радость? Серьезно? ЛОЛ!», «милые стихи. Это ведь стихи?», «после комендантского часа мы тебя, пожалуй, съедим», «этот мир — полное дерьмо», «уоlо», «Ах, вкушай меня, отведай моей плоти/Ах, я среди каннибалов/Ах, порадуйся, расчленяй меня в свое удовольствие/Ах, я среди каннибалов/Soda stereo — лучшая рок-группа! Группа на все времена!».

Он пытается вспомнить, как расшифровывается «уо1о». Вроде бы, «You Only Live Once» — живешь только раз. Неожиданно до него доносится какой-то звук. Он замирает на месте. Это слабый писк. Он встает и идет по серпентарию, прислушиваясь. Вот одно из больших окон. Странно, что оно уцелело, отмечает он.

Поначалу ему ничего не видно. На полу грязь, старые сухие ветки. Но вот он замечает какое-то шевеление в углу. Вот над полом поднимается маленькая голова. У нее черный носик и два висячих коричневых уха. А вот и еще одна голова. Потом еще и еще.

Он не верит своим глазам. Что это? Галлюцинация? Затем он ощущает порыв разбить окно, перелезть в соседний отсек и погладить их. В первый момент он не может понять, как они туда попали, но потом соображает, что здесь три смежных террариума, соединенных дверцами. В двух из них стекла разбиты. Они расположены выше уровня пола, и ему приходится подняться на достаточно высокую ступеньку. Для того чтобы проникнуть в средний, самый большой, террариум, в тот самый, где скулят и подвывают щенки, ему приходится опуститься на четвереньки. Люки между отсеками сделаны очень низкими. Их дверцы распахнуты. Сам террариум широкий и достаточно высокий. «В нем, наверное, держали анаконду или какого-нибудь питона», — думает он. Щенята начинают скулить еще жалобнее. Они явно напуганы его появлением. «Еще бы, — думает он, — они ведь никогда в жизни человека не видели». Пол террариума завален камнями, сухими листьями, мусором. Ползти на четвереньках приходится осторожно.

Щенки сидят в углу под грудой веток. Укрытие получилось неплохое. «А ведь по этим веткам когда-то ползал обитавший здесь удав», — мысленно улыбается он. Малыши сбились в кучу, чтобы меньше мерзнуть и меньше бояться окружающего мира. Он садится рядом и огромным усилием воли отводит руку, протянутую, чтобы погладить их. Ничего, подождем. Пусть успокоятся. Выждав какое-то время, он начинает их гладить. Щенков четверо. Они очень слабые и грязные. Они нюхают его руки. Он поднимает одного из них. Какой же легкий! Щенок дрожит. Вот он начинает отчаянно дергаться, пытаясь выбраться, и от страха пускает струйку. Остальные пищат и издают даже что-то вроде лая. Он обнимает того, что сидит у него на ладони, целует его. Вскоре щенок успокаивается и начинает лизать ему лицо. Он беззвучно смеется и плачет одновременно.

22

С этими щенками он совсем забывает о времени. Они играют — делают вид, что нападают на него. Пытаются схватить ветки, которыми он машет у них над головами. Кусают его мелкими острыми зубками, от чего по коже пробегают приятные мурашки. Он треплет их за уши, осторожно прихватывает им головы: по принятым условиям игры его рука — это челюсти страшного чудовища, преследующего их. Иногда он даже слегка подергивает их за хвостики. Они рычат и заливаются лаем. Он рычит и лает вместе с ними. Они вылизывают ему руки. Четыре щенка, все четверо — кобельки.

Он дает им имена: Джаггер, Уоттc, Ричардc и Вуд.

Щенки носятся по террариуму. Джаггер кусает за хвост Ричардса. Вуд притворяется спящим, но коварно вскакивает, впивается в ветку, висящую над ним, и победно трясет ею в воздухе. Уоттc по-прежнему недоверчиво обнюхивает его, ходит кругами, снова принюхивается и отчаянно лает. На него нападает чудовище. Уоттc начинает плакать.

Потом он счастливо впивается ему в руку зубами и изо всех сил виляет хвостом. Потом Уоттc бросается на Ричардса и Джаггера. Те сначала отступают, но затем бросаются за ним в погоню.

Он помнит своих собак. Пульес и Коко. Ему пришлось усыпить их, хотя он уже тогда подозревал, да что там — был уверен, что вирус — это ложь, сфабрикованная мировыми супердержавами и подхваченная правительствами стран и средствами массовой информации. Если бы он вывез собак куда-нибудь, чтобы не убивать, их могли поймать и долго мучить. А оставить их у себя — это было бы самым опасным и неразумным решением: пытать, замучить до смерти могли не только собак, но и всю его семью. В то время повсюду продавались препараты для инъекций, специально подобранные так, чтобы животные не мучились. Их продавали буквально везде, даже в супермаркетах. Он похоронил своих собак под самым большим деревом на участке у их дома, у того самого дерева, где в выходные дни, когда не надо было ехать на семейный мясокомбинат, они садились втроем, в тени у самого ствола. Он потягивал пиво, собаки устраивались рядом. Он брал с собой приемник — старый, еще отцовский — и слушал инструментальный джаз. Ему нравился ритуал настройки на любимую станцию. Пульес то и дело вскакивал и срывался в погоню за какой-нибудь птицей. Коко сонно провожала его взглядом, а затем смотрела на Маркоса, и в ее глазах он неизменно читал простые, но мудрые слова: «Пульес сумасшедший. Такого придурка еще поискать надо. Но ведь мы его любим. Любим таким, какой он есть, — изрядно поехавшим». Он в ответ обязательно гладил ее по голове, улыбался и приговаривал: «Хорошая Коко, умница девочка, красавица». А когда возвращался отец, Коко преображалась. Скрывать переполнявшую ее радость она была не в силах. У нее в груди словно заводился дремавший до этого мотор, она начинала скакать, бегать, вилять хвостом, лаять. Завидев отца даже издали, она мчалась к нему и прыгала ему на грудь. Тот неизменно встречал ее с улыбкой на лице. Выдержав первый натиск, он обнимал свою любимицу, брал ее на руки. То, что отец уже подъезжает, становилось известно по изменившемуся вилянию хвоста Коко. Так она виляла только ради любимого хозяина, человека, который заметил ее на обочине шоссе — грязную, скрючившуюся от голода и уже погибающую от обезвоживания. Ей было всего несколько недель от роду, и ее жизнь висела на волоске. Отец не отходил от нее ни на шаг — ни днем, ни ночью. Полуживую, он возил ее с собой на работу на комбинат, ухаживал за ней, лечил, — и вот наконец ей стало лучше, и она начала реагировать на происходящее вокруг. Маркос считает, что усыпление Коко стало еще одной причиной того, что отец начал терять рассудок.