Особое мясо - Бастеррика Агустина. Страница 25

Чтобы смыть въевшуюся грязь, он проводит рукой по ее лицу. У нее длинные ресницы, отмечает он про себя. Глаза… Какого же они цвета? Никак не разгляжу. Серые? Или зеленые? А еще у нее по щекам разбросаны веснушки. Совсем немного.

Он наклоняется и моет ей ноги. Ступни, икры, бедра. Даже под непрекращающимся дождем он не может не почувствовать ее запах — дикий и свежий. Аромат жасмина? Взяв расческу, он снова усаживает самку на траву. Сам он устраивается позади нее и начинает расчесывать ей волосы. Они у нее прямые, только очень спутанные. Чтобы не сделать ей больно, он действует расческой предельно осторожно.

Прочесав длинные волосы, он поднимает самку и долго рассматривает ее все так же под дождем. Видно, что она стройная и хрупкая. Он видит ее почти насквозь, словно она прозрачная. Он наклоняется к ней, чтобы снова почувствовать аромат жасмина, и вдруг, как-то не подумав, обнимает ее. Самка стоит неподвижно. Она уже даже не вздрагивает. Она лишь поднимает голову и смотрит на него. А глаза-то у нее зеленые, думает он. Точно, зеленые! Он ласково проводит рукой по клейму на ее лбу, целует эту отметину. Уж он знает, какую боль ей пришлось выдержать, когда ее клеймили. Так же больно было, когда ей удаляли голосовые связки, чтобы сделать ее более покорной, чтобы она не кричала, когда ее поведут на убой. Он ласково гладит ее горло. Теперь дрожь бьет не ее, а его. Он снимает джинсы и остается перед нею голым. Его дыхание учащается, он продолжает обнимать ее под дождем.

То, чего он больше всего сейчас хочет, строжайше запрещено. Но сдерживаться он не в силах.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Просыпается он весь покрытый пленкой пота. Сейчас весна, и жары еще нет. Он идет в кухню и наливает себе воды. Включив телевизор, он убирает звук и машинально перещелкивает каналы, не обращая внимания на то, что появляется на экране. Вдруг одна из передач заставляет его отложить пульт. Это повтор старой новостной хроники. Тогда, много лет назад, возникло такое движение: в разных городах мира люди портили и уничтожали скульптурные изображения животных. Вот показывают, как на Уолл-стрит люди забрасывают знаменитую скульптуру быка мусором, банками с краской, яйцами. Следующий кадр: подъемный кран, снимающий трехтонную скульптуру с пьедестала, а по сторонам — люди, с ужасом взирающие на происходящее, показывающие на быка пальцем, зажимающие рты руками, чтобы не закричать от страха. Он включает звук. Негромко. В тот период даже отмечались отдельные нападения на музеи. Кто-то изрубил топором «Кошку и птицу» Клее в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Ведущая рассказывает о том, сколько времени реставраторы потратили на восстановление картины. Другой человек попытался голыми руками разодрать «Драку котов» Гойи в музее Прадо. Вандал бросился к картине, но охранники успели перехватить его. Он помнит, как в те годы эксперты, историки искусства, кураторы выставок и критики постоянно говорили о наступлении периода «средневековой реакции», о существующем в обществе «запросе на иконоборчество». Выпив воды, он выключает телевизор.

Помнит он и то, как сжигали изображения Франциска Ассизского, как убирали из рождественских вертепов осла, овец, собак и верблюдов, как разрушали скульптурные изображения морских львов в Мар-дель-Плате.

Поспать сегодня не получится. Нужно пораньше приехать на работу, чтобы принять на комбинате делегацию членов Церкви Самопожертвования. А ведь их с каждым днем все больше становится, думает он. Когда приезжают эти сумасшедшие, привычный спокойный ритм работы комбината нарушается. А еще на этой неделе нужно съездить в охотничье хозяйство и в Лабораторию. Очень уж далеко приходится выбираться. Эти долгие поездки изрядно усложняют ему жизнь в последнее время. Но ничего не поделаешь, работать надо, и работать хорошо. В последнее время ему никак не удается по-настоящему сосредоточиться на работе. Криг пока ничего не говорит, но Маркос и сам понимает, что работать так же эффективно, как раньше, у него не получается.

Он закрывает глаза и пытается посчитать вдохи и выдохи. Почувствовав неожиданное прикосновение, он подскакивает на месте. Ну да, конечно, это же она. Он вздыхает, успокаивается и смотрит, как она забирается в кресло. Опять этот аромат — дикий и полный радости. Обнимая ее, он произносит: «Привет, Жасмин». Ну конечно, проснувшись, он сам отвязал ее.

Снова включается телевизор. Эти меняющиеся картинки ей нравятся. Поначалу она боялась даже подойти к телевизору, а несколько раз даже пыталась разбить его. Звук казался ей невыносимым, изображение раздражало. Но шли дни, и она уяснила, что эта штука не может сделать ей больно, что все, что происходит за этим стеклянным экраном, не может ворваться в ее жизнь. Осознав это, она стала страстной поклонницей телевещания. Ей все было интересно. Самые обычные вещи поражали ее. Вот вода льется из крана, вот новая еда — такая вкусная и такая непохожая на привычный ей сухой корм. А какое чудо — музыка, доносящаяся из радиоприемника! А душ в ванной комнате, а мебель, а возможность свободно ходить по дому, когда он рядом и присматривает за ней.

Ей нравится ходить в длинной рубашке. Вообще, приучить ее к одежде оказалось нелегким делом. Она рвала платья, срывала их с себя, мочилась на них. А он и не думал на нее сердиться. Ему нравилось, что у нее есть характер, что она умеет быть непокорной и упрямой. Со временем она поняла, что одежда укрывает ее, что она в каком-то смысле ее защищает. Потом она научилась одеваться самостоятельно.

Она смотрит на него и показывает пальцем на телевизор. Она смеется, и он смеется вместе с нею, сам не зная над чем и почему. Какая разница, думает он и снова обнимает ее. Говорить и издавать звуки она не может, но ее улыбка отдается восхитительной вибрацией во всем его теле. Эта улыбка, этот безмолвный смех — они так заразительны!

Он ласково гладит ее по животу. Она беременна. Восьмой месяц.

2

Пора идти, но не выпить мате с Жасмин он не может. Газ уже зажжен, вода кипит. Познакомить ее с огнем, с тем, как его можно использовать и какие опасности скрыты в нем, — на это у него ушло немало сил и времени. Поначалу всякий раз, когда он зажигал конфорку, она в ужасе убегала в другой конец дома. Потом страх прошел, и она стала подолгу смотреть на огонь, как зачарованная. В какой-то период ей очень хотелось потрогать это что-то — голубое, почти белое и иногда даже желтое, что-то танцующее, почти живое. Она прикасалась к огню, обжигалась и от боли отдергивала руку. Потом она лизала обожженные пальцы и некоторое время старалась держаться от плиты подальше. Ну а потом — потом все повторялось вновь и вновь. Постепенно огонь стал одной из привычных составляющих ее новой реальности.

Он допивает мате, целует ее и, как всегда, когда ему нужно уехать из дома, провожает ее в запирающуюся снаружи комнату. Входную дверь он тоже запирает на замок и садится в машину. Он знает, что она будет спокойно сидеть, смотреть телевизор, спать, рисовать оставленными ей карандашами, есть приготовленную им еду, листать книги, в которых не понимает ни слова. Он бы и рад научить ее читать, но какой в этом смысл, если говорить она все равно не сможет, равно как никогда не сможет влиться в общество, которое способно воспринимать ее только как продовольственный продукт? Отметина на ее лбу, это огромное, несмываемое пятно, однозначно воспринимаемое клеймо, заставляет его держать ее дома под замком.