Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав. Страница 18

Однако согласиться с тезисом о слабоволии императора можно лишь с очень существенной оговоркой. Многие современники принимали за безволие исключительное самообладание императора. Та же императрица Александра Федоровна доказывала: «Он преодолел неодолимое — научился владеть собой, — за это его называют слабовольным. Люди забывают, что самый великий победитель — это тот, кто побеждает самого себя» [169]. За обходительными манерами, мягким обращением, граничащим со скромностью и даже робостью, простотой нрава скрывалось упрямое мужество, основанное на глубоких и выстраданных убеждениях. Однако царь действительно проявлял нерешительность, когда речь шла о применении силы, о жизнях людей. «Россия никогда не имела менее самодержавного Государя, чем Николай II» [170], — скажет его министр иностранных дел Сергей Сазонов. И это воспринималось как слабость, а для императора и было слабостью. Ее в России не прощают.

У Николая были и бесспорные недостатки, из которых на первое место я поставил бы то, что он не владел в полной мере искусством властвования, организации рациональной работы госаппарата, привлечения на свою сторону политических противников и просто талантливых людей. Он не умел глубоко разбираться в людях и опасался делать ставку на сильные личности, политические фигуры, представлявшие весь срез элиты, что предопределило и большое количество кадровых просчетов. Проницательный французский посол в российской столице Морис Палеолог довольно интересно сравнил представления о власти у Николая II и Наполеона: «Царь, как я уже часто замечал это, не любит на деле своей власти. Если он ревниво защищает свои самодержавные прерогативы, то это исключительно по причинам мистическим. Он никогда не забывает, что получил власть от самого Бога, и постоянно думает об отчете, который он должен будет отдать в долине Иоасофата. Эта концепция его державной роли совершенно противоположна той, которую внушило Наполеону знаменитое обращение Редерера: «Я люблю власть; но я ее люблю, как художник; я люблю ее, как музыкант любит свою скрипку, чтоб извлекать из нее звуки, аккорды, гармонии»… Добросовестность, человечность, кротость, честь, — таковы, кажется мне, выдающиеся достоинства Николая II, но ему не хватает божественной искры» [171].

Собственной сильной команды у царя, в отличие от его отца и деда, не было. Он вступил на престол юношей, и весь его предшествовавший круг общения сводился ко двору, учителям, а также к армейской среде. Но в этом кругу он не находил лиц, на которых можно было положится в деле государственного управления, и пытался все делать сам, не имея даже личного секретаря. Придворный историограф генерал Дубенский отмечал: «Не было людей, которые имели бы особый вес в глазах Государя. Ко всем «своим» Его Величество относился ласково, внимательно, ценил их преданность, но при большом уме Государя он ясно понимал окружавших его ближайших лиц и сознавал, что они не советчики ему» [172]. Наиболее приближенным к императору лицом оставался долгие годы министр двора граф Фредерикс, честный, благородный служака преклонного возраста, который не вдавался в политические вопросы, но обладал незаменимым даром находить решения, которые устраивали всех, и жалеть чувства своего повелителя. В последние годы — дворцовый комендант Воейков, бодрый весельчак, спортсмен, женатый на дочери Фредерикса. Он подрабатывал производством минеральной воды, но не мог быть первоклассным советчиком в делах государственных. Как и практически все члены свита, Воейков был обязан свой карьере службе в Конной гвардии. Крупные фигуры попадались в правительстве, прежде всего, речь о премьерах Витте и Столыпине. Но они были скорее исключением, царь не любил, чтобы им правила чужая воля, а потому предпочитал людей не только лояльных, но и не имеющих собственной политической повестки дня. «Государь не терпит иных, кроме тех, которых он считает глупее себя, — сокрушался Витте, когда оказался в опале, — и вообще не терпит имеющих свое суждение, отличное от мнений дворцовой камарильи…» [173].

Итак, император не столько наслаждался и пользовался властью, сколько работал, полагаясь больше на себя, чем на свою команду или профессиональных управленцев. У него «отсутствовало понимание различия между правлением и распоряжением, вернее говоря, в его представлении правление государством сводилось к распоряжениям по отдельным конкретным случаям» [174]. Его рабочий график был нечеловечески плотным, и он занимался вещами, которые главам государств несвойственны. Камердинер Терентий Чемодуров свидетельствовал: «В 8 часов Государь вставал и быстро совершал свой утренний туалет; в 8 1/2 часов — пил у себя чай, а от 8 1/2 до 11 часов занимался делами: прочитывал представленные доклады и собственноручно налагал на них резолюции. Работал Государь один, и ни секретарей, ни докладчиков у него не было; от 11 до 1 часу, а иногда и долее, Государь выходил на прием, а после часу завтракал в кругу своей семьи… После завтрака Государь работал и гулял в парке, причем непременно занимался каким-либо физическим трудом, работая лопатой, пилой или топором; после работы и прогулки в парке — полуденный чай, от 6 до 8 часов вечера Государь снова занимался у себя в кабинете делами, в 8 часов вечера Государь обедал, затем опять садился за работу до вечернего чая (в 11 часов вечера). Если доклады были обширны и многочисленны — Государь работал далеко за полночь и уходил в спальню только по окончании своей работы. Бумаги наиболее важные Государь сам лично вкладывал в конверты и заделывал» [175].

Поскольку царь принимал почти все решения сам, то и ответственность за все возлагалась на него. Так, много недоброжелателей ему добавляли любые шаги по назначениям и награждениям. Как было известно еще Людовику XIV, назначая одного из десяти на какой-либо пост, вы получаете девять недовольных и одного неблагодарного. То же с чинами и наградами. Сергей Палеолог, заведовавший представлениями в придворные чины и звания в МВД, замечал: «Фактами можно доказать, что, если бы после 1905 г. своевременно было удовлетворено честолюбие ряда жаждавших попасть ко Дворцу либеральных и влиятельных деятелей, оппозиционные элементы значительно ослабели бы». Так, спикер Думы Родзянко был страшно зол, когда к 50-летию земств получил орден Святого Владимира 3-й степени, тогда как рассчитывал на Анненскую ленту. Лидер черносотенцев Пуришкевич, мечтавший всю жизнь попасть в камергеры, так никогда не удостоился подобной чести [176]. Не в этом ли одна из причин их проснувшейся перед Февралем оппозиционности?

Скорее недостатками Николая, которые в какой-то момент окажутся едва ли не самыми существенными, был его фатализм и мистицизм, парадоксальным образом сочетавшийся с искренней религиозностью. Фатализм снижал волю к борьбе, к сопротивлению. Извольский как-то изумился спокойствию царя в 1905 году и услышал в ответ, что «судьба России, точно так же, как судьба моя и моей семьи, находится в руках Бога, который поставил меня на мое место. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей, полагая, что никогда я не имел другой мысли, как только служить стране, управление которой он мне вверил» [177]. Склонность к мистицизму, свидетельствовал легендарный глава Петербургского охранного отделения Александр Герасимов, «он унаследовал от своих предков. В начале его царствования многие питали надежды на то, что под влиянием своей жены — образованной женщины… царь излечится от излишнего мистицизма. Жизнь не оправдала этих надежд. Не царь под влиянием недавней оксфордской студентки повернул от мистицизма к твердому реализму, а наоборот» [178]. Это фактор сыграет роль в появлении при дворе Распутина, что вызовет огромное возмущение в свете. В начале же царствования это скорее сближало императорскую чету с обитателями столичных салонов, где в начале века повсеместно занимались спиритизмом, вертели столы, вызывали духов. В Петербурге и Москве в начале века, по самым скромным подсчетам, насчитывалось до 20 тысяч оккультистов. Не нравилось другое.