Грубиянские годы: биография. Том I - Поль Жан. Страница 33

Теперь, после облаченного в лакейскую ливрею вечернего зарева Авроры, за спиной которого нотариус так хотел бы увидеть солнце своей жизни, из густых зарослей действительно вынырнул утренний всадник, на сей раз в синем мундире, но в шляпе с перьями и с орденской звездой на груди: он беседовал с незнакомым господином. Флейтисту достаточно было бросить один холодный взгляд на загоревшиеся глаза нотариуса, чтобы понять: тот утренний человек опять предстал перед пылающим сердцем брата, которого он, Вульт, только из-за пристрастия к иронии дразнил возможностью перепутать красного слугу с синим господином. Вальт шагнул навстречу всаднику: вблизи этот музический бог, управляющий его чувствами, показался ему еще более высоким, цветущим, благородным. Нотариус непроизвольно снял шляпу; благородный юноша молча и удивленно поблагодарил его кивком головы, после чего сел за первый попавшийся столик, не отдав никакого распоряжения подскочившему красно-ливрейному слуге. Нотариус стал прохаживаться поблизости, надеясь, что он тоже попадет под тот рог изобилия, из которого прекрасный юноша изливал на спутника свои речи. «Даже если…. (начал юноша, но ветер отнес в сторону и сделал неразличимым самое важное слово: книги) не могут сделать человека хорошим или плохим, они, по крайней мере, улучшают или ухудшают его». – Каким же трогательным, идущим от сердца к сердцу, показался Вальту этот голос, вполне достойный красиво-меланхоличного флёра, который окутывал лицо говорящего! – Другой господин ответил: «Поэтическое искусство не поможет тем, кто им владеет, обрести какой-то определенный человеческий характер; подобно цирковым лошадям, поэты подражают поцелуям, притворяются мертвыми, изображают из себя эскорт и воспроизводят всякие прочие чужие искусные трюки; но такие лошади – отнюдь не самые выносливые, когда речь идет о военном марше». – Разговор между ними, видимо, начался еще в Аллее поэтов.

– Я же этого не отрицаю, – очень спокойно, без всякого нажима, ответил синий юноша (а Готвальт тем временем все быстрее и чаще проходил мимо столика, чтобы не пропустить ни слова). – Я только придерживаюсь мнения, что всякая, даже, казалось бы, представляющая лишь частный интерес дисциплина, будь то теология, юриспруденция, геральдика или еще что-то, не просто показывает нам новую, твердую грань человека или человечества, но и сама такую грань производит. Что ж, тем лучше! Государство старается сделать человека односторонним и, следовательно, однообразным. Поэтому поэт (если, конечно, он на такое способен) должен соединить в себе все дисциплины, сиречь односторонности, чтобы они, все вместе, образовали многогранность; ведь поэт – единственный человек в государстве, которому хватает сил и желания, чтобы обозреть все стороны с одной точки зрения: то бишь привязать их к чему-то высшему и потом, свободно паря над ними, всё хорошенько рассмотреть.

– Для меня это не вполне очевидно, – сказал незнакомый господин.

– Я вам сейчас приведу пример, – откликнулся граф Клотар. – Во всем минералогическом, атомистическом (то есть мертвом) царстве кристаллизации царит прямая линия, способная образовывать острые углы, вообще углы; напротив, в динамических царствах, начиная с царства растений и кончая человеческим миром, правят круг, шар, цилиндр, волна красоты! Государство, сэр, и позитивная наука хотят лишь того, чтобы их мышьяковистый ангидрид, их соли, их бриллианты, их ураносодержащие руды имели форму плоских пластин, призм, удлиненных параллелепипедов и т. д.: тогда их легче будет куда-то встраивать. Наоборот, любая организующая – и именно потому также изолирующая – сила не хочет, чтобы всё было расчленено на отдельные блоки; она живет из себя и исходя из наличия целостного мира. Таково искусство: оно ищет самую подвижную и самую совершенную форму, и представить его себе – как и Бога – можно только в виде круга или глазного яблока.

Однако нотариус невольно заставил говорящего прервать эту речь. – Вальт начал испытывать угрызения совести оттого, что тайком подслушивает мнения благородного юноши, пусть и высказываемые вслух; поэтому он, как совестливый человек, прислонился к дереву и теперь откровенно смотрел в лицо облаченному в синее, показывая, что слышит его. Синему юноше это вскоре надоело, и он, поднявшись, покинул столик.

Нотариус поплелся следом, желая от всего сердца, чтобы флейтист сейчас оказался рядом и помог ему приблизиться к громовержцу. По счастью, граф теперь затесался в пеструю человеческую группу, собравшуюся вокруг некоего произведения искусства. Это был купеческий корабль, высотой с пятилетнего мальчика и такой же примерно длины, вместе с которым его бедный владелец передвигался своим ходом по суше, чтобы посредством этого ткацкого челнока пронизывать и удерживать вместе нити собственной голодной жизни. Когда нотариус увидел, что преследуемый им юноша остановился возле игрушечного кораблика и человека, исполняющего при этом судне функцию временного руля, он протиснулся через толпу и встал рядом со своим кумиром. Хозяин игрушки явно затянул старую песню: о разных частях судна, мачтах, стеньгах, реях, парусах и такелаже.

– Наверное, ему дьявольски наскучило повторять такое каждый день, – сказал графу его приятель.

– Во всем, чем человек занимается ежедневно, – ответил тот учительским тоном, – можно выделить три периода: в первый период это дело кажется новым; во второй – старым и надоевшим; в третий – не новым и не старым, а просто привычным.

Тут-то и подошел Вульт. Нотариус знаком сообщил ему уже устаревшую новость: что человек, которого он искал, найден.

– Но послушайте-ка, патрон! – обратился граф к хозяину корабля. – Брасы на фока-pee должны крепиться на огоне гроташтага, потом их следует провести через блок на ноке рея, потом, семью или шестью футами ниже, пропустить через второй двухшкивный блок на первой носовой ванте грот-мачты, ну и так далее, пока они не будут закреплены на утке палубы. И где вообще у вас форсей-тали, шкоты фор-марселя, бизань-шкот, с помощью которого нижняя шкаторина бизаня растягивается по гику, где сигнальный фал? – Тут граф, скорчив презрительную мину, привел судовладельца, который пытался замаскировать свои упущения восторгом по поводу чужих знаний, в другой, на сей раз настоящий восторг: оплатив ему фрахт такой денежной суммой, какую это провиантное судно – оно же хлебный фургон – еще ни разу не привозило из плавания в обе Индии, то бишь к представителям дворянского и бюргерского сословий.

Вальт, тоже сладко восхищавшийся столь примечательным сочетанием мореходной и философской эрудиции, не совладал с собой: пока гордый юноша в синем мундире выбирался из толпы, нотариус хоть и не мог откровенно прижать его к груди, зато сам так долго прижимался к его боку, что граф в конце концов бросил на него отрезвляющий взгляд. Вульт уже исчез. Юноша и его слуга вскоре ускакали на красивых лошадях по направлению к городу. Нотариус же остался, как один из блаженных, в этой Иосафатовой долине: остался, как тайный и тихий приверженец вакханалий сердца. «Это именно тот человек, – убежденно сказал он себе, – о котором ты столь пылко мечтал: молодой, цветущий, благородный, гордый; очень может быть, что он англичанин, потому что философия, кораблестроение и поэзия венчают его главу, как три короны. Дорогой мой, как же сильно я буду тебя любить, если ты мне это позволишь!»

Теперь вечернее солнце осыпало розами эту долину. Музыканты умолкли: они лакомились серебром с пущенной по кругу тарелки. Гуляющие потянулись к дому. Нотариус напоследок поспешно обошел вокруг четырех опустевших столиков, за которыми еще недавно сидели милые девушки, – просто чтобы причаститься к радостям такого застолья. Он был теперь только каплей в медленном потоке – но каплей розово-красной, светлой, отражающей и несущей вечернюю зарю и солнце. «Скоро, – сказал он себе, увидев три городские башни, по которым стекало вниз расплавленное вечернее золото, – скоро я узнаю от моего Вульта, кто этот юноша и где он живет – и тогда, может быть, Господь мне его подарит». Как же он любил сейчас всех юношей, попадавшихся ему по пути, – просто ради того, синего! «Почему, – спросил он себя, – люди любят только детей, но не юношей, как будто последние не столь же невинны?» – Чрезвычайно нравился ему этот воскресный день, на всем протяжении которого каждый человек был настроен так поэтично, хотя бы лишь из-за праздничного наряда. Разгоряченные господа держали шляпы в руках и громко переговаривались. Собаки весело бежали рядом с хозяевами, без всяких грозных окриков. Несколько ребятишек запряглись в коляску, наполненную другими детьми; и «лошади», и пассажиры были очень нарядными. Какой-то солдат, с ружьем на плече, вел домой сынишку. А кто-то другой вел собаку, используя вместо ошейника красношелковый шейный платок. Многие пары шагали рука об руку, и Вальт не понимал, как это некоторые пешеходы решаются расплести пальцы, порвать такие любовные узы, просто чтобы идти по прямой линии: сам-то он как раз охотно ходил кругами. Его очень радовало, что даже простые служанки уловили что-то от духа нового столетия и подвязывают фартуки так высоко, так по-гречески, что не остается почти никаких различий между ними и самыми благородными дамами. Поблизости от города, возле первых ворот, бушевала стайка школьников, а одна из упомянутых девушек дерзко подарила внушительному караульному солдату с ружьем букет цветов; и нотариусу показалось, будто весь мир так глубоко погрузился в вечернюю зарю, что розовые облака – великолепные, как цветы и волны – тоже пробились в этот мир и стали его частью.