Звезды царской эстрады - Кравчинский Максим Эдуардович. Страница 35

Конечно, пение и декламация должны были носить агитационный характер. Артисты были все на учете, и их назначали на митинги по наряду; кто уклонялся, того – в чека.

– Это в буржуазных странах искусство свободно, – поясняли советские чиновники, – а в стране советов искусство должно быть классовым, пролетарским.

Так же мобилизованы были кое-кто из буржуазных газетчиков и журналистов. Им давались заказы высмеивать Деникина, Колчака и воспевать вождей революции.

Я всячески ловчился, но и мой черед пришел быть потребованным на один из митингов. Передо мною говорил какой-то стопроцентный коммунист, товарищ Анулов, он обещал народу молочные-реки, кисельные берега и жареных рябчиков на деревьях.

Когда он кончил – ни одного хлопка, ни одного возгласа одобрения.

Оратор сконфуженно слез с платформы, уступив мне свое место.

– Спойте что-нибудь, товарищ Морфесси.

Сверху окинув взглядом толпу и увидев повеселевшие лица, я запел:

Понапрасну, мальчик, ходишь,

Понапрасну ножки бьешь,

Ничего ты не получишь.

Дураком домой пойдешь.

Последние слова потонули в оглушительных овациях. Никогда, нигде за всю жизнь я не имел такого безумного успеха. Исступленные крики восторга десятитысячной толпы, гам, шум, грохот рукоплесканий.

Незадачливый оратор позеленел, и мне казалось, что он тут же меня арестует, но все обошлось благополучно; а только больше меня уже не приглашали петь на митингах. Я же старался меньше и меньше попадаться на глаза местным властям.

Мучительно и гнусно тянулось время. Все более и более голодный, обнищавший вид принимала Одесса. Люди продавали все, что еще уцелело, – последнее пальто, последние простыни, чтобы купить хлеба. Вся энергия, вся сила, вся изворотливость ума уходила на добывание пиши.

Террор усилился. По ночам живых буржуев складывали, как дрова, на грузовики и, прикрыв всю эту человеческую гущу брезентом, мчали на расстрел, а затем, уже совсем как дрова, сваливали на грузовик деревенеющие тела жертв и везли за город для того, чтобы в последний раз дочиста ограбить и, раздев трупы, закопать их в общую яму.

Если всю жизнь я пил для веселья, для настроения, для подъема нервов, то в эти кошмарные дни я пил забвенья ради и чтобы утопить в алкоголе чувство бесконечной жути и бесконечного отвращения.

Но и спиртные напитки были привилегией господствующего класса.

Им, вождям трудящихся, – всевозможные марки шампанского, ликеры, коньяки, испанские и сицилийские вина, словом, все то, в чем эта сиволапая рвань не понимала толку. Трудящимся же – денатурат. Я до денатурата не унизился и пробавлялся каким-то подозрительным пойлом, которое мне выдавали за ром. Делил я эту смесь с моим старым другом, сотрудником «Нового Времени» Костею Шумлевичем. Он тоже, бедняга, застрял в Одессе.

Интересный, остроумный собеседник, автор вдохновенных экспромтов, милый Костя Шумлевич не отличался избытком отваги. Плотный, коротконогий, с обвислыми усами, напоследок он приучился бояться собственной тени. Когда говорили об ужасах чрезвычайки, его прошибало холодным потом, и еще ниже обвисали его густые усы. Только хмель заглушал на время вечный страх Кости Шумлевича, и тогда, теряя чувство меры, он был способен выкинуть умопомрачительное коленце.

Такое коленце выкинул Костя на вечеринке у комиссара Домбровского. Я уже отметил, что большевизм Домбровского был под большим сомнением; его тянуло к буржуазной компании, и он задыхался в обществе грубой, тупой и скучной, как серое солдатское сукно, комиссарщины.

На свои вечеринки Домбровский приглашал артистов, и не только рабски служивших советской власти, но и таких непримиримых, как я.

За длинным столом, буквально ломившимся от вкусной, обильной снеди и таких же обильных напитков, сталкивались два мира – наш, буржуазный, и коммунистический. Своих Домбровский принужден был приглашать по политическим соображениям. И без того уже на него начинали коситься.

На одной из таких вечеринок сидевший между помощником Домбровского матросом Шульгой, с одной стороны, а с другой – Тамарой Грузинской, Надеждой Плевицкой и мною встает Костя Шумлевич, достаточно багровый и вспотевший. Держит бумажку свежеисписанную им же самим. И, о ужас, читает стихотворный экспромт – к сожалению, не могу привести его в подлиннике, но общий смысл таков: Домбровский единственный здесь человек изо всей большевицкой банды; он, как пасхальное яичко, красен снаружи, а внутри белый из белых. Все же остальные здесь рвань и шпана.

Можно себе представить впечатление от этого экспромта.

Домбровский сидел ни жив ни мертв; буржуазия упорно ушла в созерцание своих тарелок; комиссары столь же многозначительно, сколь и зловеще переглядывались, и вряд ли возьму грех на душу, сказав, что кое у кого из них потянулись руки к висевшим у пояса наганам и браунингам…

Собравшись с духом, я кое-как рассеял насыщенную электричеством атмосферу и вспугнул неприятное молчание. Помог старый актерский навык. С наигранной развязностью и с такой же наигранной улыбкой я запел старый, эпохи моего детства, романс: «Задремал тихий сад».

Генерал Деникин с офицером Антанты

Внимание отвлечено, положение спасено. А когда все смешалось, я поспешил скрыться и увлек за собой Костю Шумлевича. На другой день, когда трезво осмыслил он вчерашнее, бедняга так перепугался, что на него и смешно и жалко было смотреть. Он даже похудел и несколько суток ночевал в разных местах, опасаясь ареста и, как ему казалось, неминуемого расстрела.

Так дожили мы, если только можно это назвать жизнью, до августа, и хотя это было уже осенью, но повеяло весною. Все росли и росли слухи, что Одесса под угрозою удара белых. До нас доходило это в смутном и неопределенном виде. Но комиссары знали гораздо больше нашего; количество их таяло с каждым днем. Одни сочиняли себе командировки, другие просто уезжали, унося свои головы и увозя награбленное добро. А слухи все определенней и отрадней. Уже существует прочная связь между деникинским десантом, который с часу на час должен высадиться, и белым повстанческим ядром внутри Одессы, во главе которого полковник Саблин. В решительный момент повстанцы захватят власть и встретят пересекших Черное море желанных освободителей.

План осуществился. Когда два эскадрона Крымского конного полка под начальством полковника Туган-Барановского высадились на Большом фонтане, организация Саблина уже фактически овладела Одессой.

Высыпавшее на улицу население, охваченное неописуемым энтузиазмом, чинило суд и расправу. Хватали не успевших бежать большевиков, чекистских девиц и тут же рвали их на части.

…Я собрал воедино все оркестры, какие только были в Одессе; получилось 70 музыкантов в котелках, старых цилиндрах, в соломенных канотье и так же разношерстно одетых. Я их построил в ряды, и мы пошли по всему городу под звуки Преображенского марша. Население с криками присоединялось к нам, и нас было уже несколько тысяч. Этим же Преображенским маршем встретили мы оба молодцеватых, подтянутых эскадрона полковника Туган-Барановского. Многие истерически плакали при виде русских погон и русской национальной формы. Женщины и дети ловили стремена всадников и забрасывали их цветами… Гудели колокола кафедрального собора, сзывая на торжественное богослужение по случаю падения власти нечестивых. С марта по август не слышно было этого звона. Он был под запретом. В этом отношении большевики перещеголяли даже турок в эпоху их господства над балканскими славянами: турки не запрещали колокольного звона, а только требовали, чтобы колокола находились ниже минаретов мечетей данного города.

…Если бы не грохот артиллерийских орудий, можно было бы подумать, что это дни святой Пасхи, по странному капризу календаря пришедшиеся на мягкий, солнечный август. Грохот орудий вот почему: добровольческий крейсер «Кагул» и небольшой английский корабль «Кардок» перекидным огнем бомбардировали подступы к Одессе, внося расстройство и потери в ряды последних красных банд, покинувших город. Но вот уже поистине волшебное превращение. Я раньше сказал, до чего анафемский голод царил в Одессе и что ни за какие деньги нельзя было достать самых незатейливых продуктов. Но в первый же день изгнания большевиков возы, наполненные всем съестным, сотнями и тысячами запрудили площади и улицы, а из окрестных сел и немецких колоний стягивались все новые и новые караваны. Чего-чего только не было на этих возах! Караваи черного хлеба, давно невиданные белые булки, кольцевидные змеи всевозможных колбас, пышные окорока, сало и телятина…