Переселение. Том 1 - Црнянский Милош. Страница 70

Кумрия родилась в 1720 году, в ту весну, с которой мы ведем свой рассказ, ей пошел тридцать второй год. Она была уже десять лет замужем. И, как ни странно, в первые, полные любви и страсти, годы не родила ни одного ребенка. А потом дети вдруг посыпались, точно пилюли из аптеки митровацких монахов, которыми торговали на базаре в Руме. Сначала Кумрия убивалась, что у нее не было детей, а потом стала горевать, что их у нее шестеро, и бояться, что она еще может родить столько же, если не больше.

В отличие от Трифуна она не считала, что это в порядке вещей и что таковы законы природы. Если же это так, то она готова была возненавидеть природу. Ей хотелось бы, чтобы дети зарождались в часы страстных любовных объятий, под нежное воркование Трифуна, под его песню. В лунные ночи парни из Румы и Хртковиц обычно собирались, обнявшись расхаживали по улицам и пели песни. И эти песни в лунные ночи, и аромат акаций прежде доводили Кумрию до слез. Не в силах заснуть, она лежала в постели, слушала и шептала: «Ах, как хорошо!»

Гроздин в таких случаях обычно говорил, что его дочь в седьмую ночь недостерегли.

Когда Кумрия выходила замуж, она была высокой статной девушкой с тяжелыми темными косами, обвитыми вокруг головы и спускавшимися на шею, точно черные змеи, с белым, как у живущей в гареме турчанки, красивым лицом, маленьким, чуть вздернутым носом, небольшим ртом, в котором, когда она пела, перекатывался розовый язычок. На ее губах неизменно играла веселая улыбка. Но особенно запоминались ее совсем почти круглые янтарного цвета глаза с кроваво-красными крапинками вокруг черных зрачков.

Была она широкоплечая и широкобедрая, с тонкой талией и высокой грудью, держалась прямо, а ходила быстро, словно бежала. Отец немало натерпелся от ее строптивого нрава и только восклицал:

— Не девушка, а разбойник какой-то!

Ее улыбчивое лицо с коралловыми губами, хоть и было очень красиво, не вызывало зависти у ее невесток. А о глазах Кумрии говорили, что они — страшные, злые, необычные, совсем как у совы. Однако темишварские кирасиры только и толковали что об этих глазах. Старый Энгельсгофен, впервые увидав Кумрию, сказал, что глаза у нее как у голодной львицы. А так как никто из Исаковичей львиц не видел, то разговоров по этому поводу было много. И запомнилось надолго.

Кумрия, как и Анна, охотно пела и танцевала. Юрат обычно говорил, что она поет тому, кого хочет обольстить.

Но сейчас, после того, как она родила за десять лет супружеской жизни шестерых детей, ее глаза под черными, точно подведенными на французский манер бровями-пиявками уже не сверкали, как глаза львицы в пустыне, а были заплаканные и мутные, точно у совы поутру.

С тех пор, как переселение в Россию сделалось главной темой их ежедневных бесед, семейная жизнь Трифуна стала разлаживаться, причем Кумрия умышленно добивалась этого.

— Никуда уже мой старик не годится, только и может, что детей делать! — жаловалась она Анне, пока они еще разговаривали. — Нет в нем ни прежней красоты, ни страсти, ни нежности.

А то, что надо уезжать в далекую, холодную, занесенную снегами страну, казалось Кумрии глупым до предела. Покуда переселяться разрешали, Поморишье и Потисье словно охватила лихорадка. Кумрия тоже склонялась к отъезду. Но с тех пор, как начались запреты и переселение стало опасным, она только плакала да жалела детей. А само слово Россия представлялось ей чуть ли не проклятьем.

— Можешь отправляться в свою Россию, но только один! — крикнула она мужу в присутствии всей семьи и захохотала как безумная.

Услыхав, что он может ехать в Россию один, Трифун опустил голову. Потом поковырял в гаснущей трубке, через силу улыбнулся странной улыбкой и прошептал:

— Один! Один!

Как будто это возможно для отца шестерых детей, который в ближайшие десять лет мог бы ожидать еще шестерых. И если бы даже он уехал один, разве не тянулась бы за ним тенью вереница ребят, из которых шестой был еще грудным? И разве не видел бы он перед собой там в России, когда пил бы и ел, шесть пар грустных детских глазенок? Глазенок брошенных им здесь детей.

Дочь одеяльщика Гроздина считала, что лучше подкупить Гарсули: это обойдется дешевле, чем переселение в Россию. Она уверяла, что легко бы добилась, чтобы их попытка покинуть Австрию была предана забвению. Разве Гарсули не сказал, что списка генерала Шевича, куда они внесены, в Вене нет? И она-де готова сама отправиться к венецианцу. Или поехать в Вену к придворному советнику Малеру. И уверена, что тот не откажет ни в одной ее просьбе.

Говоря это, госпожа Кумрия приосанивалась, словно собиралась танцевать полонез. Надо признаться, что несмотря на то, что она родила уже шестерых детей, фигура у нее была еще весьма соблазнительная. Сохранилась и красота, как у всякой стройной женщины.

— Мне бы только новое платье, и я легко покончу в Вене со всеми делами. Нам, Исаковичам, надо не переселяться в Россию, а отстаивать в Вене свои права. Придется, конечно, прихватить малую толику дукатов для венских господ. Золото отмыкает даже те двери, перед которыми бессильны и слова и слезы.

Бедняжка Кумрия чувствовала себя еще совсем молодой и была уверена, что замысел Трифуна и Павла переселиться в Россию сломает всю ее жизнь. Как раз тогда, когда ей представилась возможность блистать, подобно своим невесткам, на балах и в театрах Варадина и Темишвара, которые они по распоряжению Энгельсгофена должны были посещать, вдруг возник и все испортил план переселения в Россию.

К удивлению Трифуна, его жена, по мнению кирасир, хорошо танцевала полонез.

Юрат обычно говорил о Кумрии: «Стоит ей только надеть сапожки, и она уже пляшет!»

Еще больше поразило Исаковичей то, что она, родив пятого ребенка, изъявила желание посещать, подобно другим офицерским женам, школу верховой езды. Дочь одеяльщика, никогда до замужества даже не подходившая к лошади, не уступала супругам кирасир и показала себя в манеже отличной наездницей. Жена офицера подунайской милиции уже спустя несколько недель скакала на коне так, будто ее матерью была не Анна Павличевич, а какая-нибудь амазонка!

А вскоре она заткнула за пояс даже Анну.

Юрат, утешая жену, говорил:

— Я ей, душенька, поясок, правда, не затягивал, но у нее шенкеля крепче твоих.

Когда жены Исаковичей появлялись в театре, Энгельсгофен обычно говорил: «Die schönen Croatinnen!» [22]

Но когда он впервые увидел жену Трифуна, то не проронил ни слова. И долго не сводил глаз с этой красивой женщины, как обычно не сводил глаз в манеже с арабских кобылиц. Услыхав, что ей всего тридцать лет, а у нее уже четверо детей, фельдмаршал-лейтенант только пробурчал себе что-то под нос.

Между тем кирасиры в Темишваре только и говорили что о жене Трифуна.

Кумрия не любила своих невесток. Варвару — потому что у той не было детей и эта веселая беззаботная пустовка не пропускала ни одного танцевального вечера и постоянно вращалась в обществе. Кроме того, Кумрию грызла ревность, потому что ее дети любили Варвару больше, чем собственную мать. Когда Варвара, надушенная и разодетая, появлялась в доме Трифуна, дети так и повисали на тетушкиной шее. И плакали навзрыд, когда та уходила. А мать смотрела на них удивленно и раздосадованно.

Кумрия не любила и жену Юрата, Анну, и не потому, что та в темишварской школе верховой езды считалась лучшей наездницей. Кумрию возмущало то, что Анна всегда слушала Варвару. Все, что говорила Варвара, для Анны было свято. Дочь одеяльщика считала, что она ничуть не хуже дочерей сенаторов, и этот двойственный союз невесток против нее надоел ей до чертиков.

Жена Трифуна не ладила и с Петром. Хотя они были почти однолетки, Петр Исакович казался ей желторотым юнцом, и она часто смеялась над этим молодым самонадеянным и весьма ранимым человеком.

А Петр Исакович, неизменно затянутый в шитый серебром доломан, в новых сапогах со скрипом, все это замечал и почти не разговаривал с невесткой.