Крестный путь Сергея Есенина - Смолин Геннадий. Страница 37
Очевидно, властные возможности и полномочия этого человека были куда большими, нежели все занимаемые им официальные должности, если его имя упоминается одним из знаменитейших авантюристов и революционеров той эпохи в столь славном ряду. Вообразить себе, что в решающую минуту человек типа Тарасова-Родионова не поделился бы «ценной информацией» с «нужными людьми», при всем желании, трудно.
На Октябрьском (1924–1937 гг.) – впоследствии Ленинградском – вокзале в Москве Есенин повстречал давнего приятеля, Александра Сахарова, который тоже уезжал в Ленинград. Но тут же распрощался с коллегой, заподозрив Сахарова в том, что тот шпионит за ним.
Время было, конечно же, очень тяжёлое, это был период необоснованных подозрений и давящих предчувствий. По крайней мере, так казалось Есенину. В сущности, он рассчитывал в Ленинграде на некий успех, благодаря посулам первых лиц партийной верхушки Северной Пальмиры (Зиновьева, Троцкого, а может быть, и Кирова, о назначении которого было известно в кулуарах).
Около полуночи поезд отошел от платформы.
Эдуард Хлысталов рассказал мне:
– Прибыв в Ленинград, Есенин не остановился у Эрлиха. Не навестил он ни Правдухина, ни Сейфуллину, как собирался, не остановился и у Клюева. Единственный из писателей, к кому он «зашёл» после прибытия, был Садофьев, которого наверняка предупредили об этом фальшивом визите из органов. После этого Есенин с эскортом людей в штатском отправился по адресу: проспект Майорова, 8/23 (это такая своеобразная мини-тюрьма с кабинетами для допросов и несколькими камерами-одиночками). Этот дом был зарегистрирован как булочная, а с пресловутой гостиницей «Англетер» этот застенок был соединён подземным переходом.
Дело в том, что «Англетер» был ведомственной гостиницей для ответственных работников и в дни съезда находился под неусыпным контролем и тщательным наблюдением сотрудников Ленинградского ОГПУ. Подобное соседство не могло радовать поэта. Он специально просил никого не пускать к нему в номер, так как за ним могут следить из Москвы.
Чувствовал за собой слежку, но совершенно не разобрался в причинах, породивших её.
Комендантом гостиницы, кстати, был чекист Назаров, в годы Гражданской войны служивший в карательном отряде и принимавший участие в расстрелах.
Приблудный, перебравшийся в Ленинград, художники Ушаков и Мансуров, неизменно крутившийся вокруг Вольф Эрлих – все побывали тут. Есенин не терпел одиночества, а в последние дни – тем более. И просил Эрлиха оставаться у него ночевать, а когда тот всё же уходил домой, Есенин спускался вниз к номеру Устинова и до раннего утра сидел в вестибюле, чтобы потом постучать и попроситься в номер к Жоржу и его жене.
Это было достаточно серьёзно. Но либо жители «Англетера» сочли происходящее за чудачество, либо…
Через много лет вдова управляющего гостиницей Назарова Антонина Львовна рассказывала, как в 11-м часу вечера 27-го числа её мужа вызвали в гостиницу. Прибыв туда, он встретился там с двумя своими начальниками – работниками ОГПУ Пипией и Ипполитом Цкирией. Примчался же он в гостиницу, получив известие, что с Есениным – «несчастье»…
27-е число! 11 часов вечера! И в первых некрологах также указывалось 27-е число. Это не утро, не 5 часов 28-го, на что указывал потом некий таинственный врач и о чём сообщали газеты, и чья версия была принята за официальную…
Что же произошло?
Журналист Георгий Устинов потом вспоминал, какая тяжесть его охватила 27-го числа и как он почувствовал, что что-то должно случиться. К его мемуарам надо относиться вообще с крайней осторожностью. В первом же некрологе «Сергей Есенин и его смерть» он ничтоже сумняшеся заявил, что поэт отправился в Ленинград именно умереть и повесился «по-рязански», а в написанных позднее воспоминаниях уже утверждал прямо противоположное – что Есенин приехал жить, а не умирать.
Но так или иначе, обратимся к последним мгновениям, когда Есенина ещё видели живым.
Он совершенно не пил все эти четыре дня. Утверждал, что «мы только праздники побездельничаем, а там – за работу». Журнал. Вот что не давало ему покоя. Ничего, скоро приедет Наседкин, и они начнут выпускать номера.
Кто бы ему объяснил, что не на кого рассчитывать, что всё рушится, что взявшие на себя роль его «покровителей» проваливаются с треском?
Итак, первое: журнал. Как бы тяжело ни было на душе, но полезть в петлю, отказавшись от своей заветной мечты, когда, казалось, так близко её осуществление? Странно!
Он сидел за столом, накинув шубу, и просматривал старые стихи. Это был один из экземпляров собрания, том, взятый им с собой. Ещё ведь предстоит работа над гранками.
Углубился в чтение…
Этого собрания он ждёт до нервной дрожи… И, не дождавшись, головой в петлю? Несерьёзно.
Одно из двух: либо неудачная шутка, окончившаяся трагически, либо убийство, произошедшее в эти два-три часа, начиная с 8 вечера.
Итак, на полу сгустки крови, в номере царит страшный разгром, клочки рукописей и окурки валяются на полу (это при его всегдашней аккуратности во время работы!), свежая рана на правом предплечье, синяк под глазом и большая рана на переносице…
И, наконец, в ожидании нападения из-за угла Есенин всегда в последний год жизни носил с собой револьвер, который привёз с Кавказа. Судя по тому, как Есенин уезжал в Ленинград, естественно предположить, что оружие он взял с собой: ясно ведь, что ощущение опасности не отступило, а ещё более усилилось. И – обречь себя на мучительную смерть в петле, когда проще простого поднести дуло к виску?
Револьвер не был найден работниками милиции, но это ничего не значит. К моменту их приезда из номера уже кое-что пропало.
Вспомним дневниковую запись Иннокентия Оксенова, помеченную 29 декабря 1925 года: «Когда нужно было отправить тело в Обуховку, не оказалось пиджака (где он, так и неизвестно).
Жена Устинова вытащила откуда-то кимоно, и, наконец, Борису Лавренёву пришлось написать расписку от правления Союза писателей за взятую для тела простыню (последнее мне рассказывал вчера вечером сам Борис)…»
Очевидно, что пиджак тщетно пытались разыскать, зная о его существовании, иначе его отсутствия никто бы не заметил. В этой связи обращает на себя внимание и воспоминание (через 4 года) Вольфа Эрлиха о последних минутах, когда он видел Есенина живым.
«Часам к восьми… я поднялся уходить. Простились. С Невского я вернулся вторично: забыл портфель…
Есенин сидел у стола спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи. На столе была развёрнута папка. Простились вторично».
Эрлих едва ли обратил бы внимание на то, что Есенин сидел без пиджака, если бы этой детали костюма в номере не было вообще.
Этот злосчастный «пиджак, висящий на спинке стула», появился в мемуарах Всеволода Рождественского через 20 лет после того, как мемуарист утром 28-го числа появился на пороге гостиницы, взбудораженный вестью о произошедшей трагедии:
«После того, как я старательно изучил известные подробности смерти поэта Сергея Есенина, мне показалось, что вскоре и я уйду следом за ним.
За время наших с Мастером ночных бдений я настолько врос в него, что когда его кремировали, а затем капсулу с прахом предали земле, то я воочию почувствовал, что жизнь моя начала угасать. Меня стало тянуть на московские погосты: я исходил Новодевичий монастырь вдоль и поперёк, затем настал черёд Ваганьковского и Введенского погостов и кладбища Донского монастыря; разговаривал с фотографиями на стелах, как с живыми людьми, и они мне отвечали; у меня появилась масса друзей.
Более того, возникла пропасть между тайным миром мёртвых, с которым я соприкоснулся у изголовья могилы Есенина, и повседневной жизнью людей, которая с уходом поэта стала катастрофически увеличиваться. Она ширилась и углублялась; а через две недели после похорон превратилась просто в непреодолимую бездну. Так что для меня было немыслимым рассказать о случившемся кому бы то ни было: ни моим коллегам по университету и больнице, ни даже моей дорогой жене. Ведь всё это время она, абсолютно ничего не понимая, всем сердцем тянулась разгадать то, как её некогда заботливый и любящий муж отдалился от нее, и молча надеялась на моё возвращение. Подобно сюжету картины «Возвращение блудного сына»».