Зимняя бухта - Валь Матс. Страница 23

— Сроджан! — сказал я.

Все посмотрели на меня, потом снова на мальчика: серое лицо, одной ноги нет.

Репортер рассказывал о развитии событий в Боснии.

— Мы учились в одном классе, — сказал я. — В пятнадцать он уехал назад, в Югославию.

— Вот чума, — выговорила Майкен.

Сердце у меня стучало, как молоток. Хотелось на воздух, и я вышел на веранду. За спиной включили видеозапись. Было слышно, что кто-то пел «С днем рожденья тебя». Я слышал высокий голос Элисабет: «С днем рожденья тебя!»

Сердце билось так, будто я отработал пять подходов с лапами Иво. Задыхаясь, я спустился к бассейну и посмотрел на Мэларен. Сзади подошла Элисабет.

Она обхватила меня за пояс одной рукой, потом другой. Прижалась. И я вдруг поцеловал ее в шею.

20

О, сестры и братья, что такое любовь? Когда мне было двенадцать, Навознику дали четыре месяца за торговлю краденым. Он продал триста видеомагнитофонов, которые его приятель Раймо стырил из вагона на железной дороге. Но дело не только в этом, о братья и сестры; когда Раймо надул его с деньгами, Навозник позаимствовал у мамы ключи от киоска, в котором она тогда работала.

Он спер шесть тысяч сигарет, и мама пообещала выплатить их стоимость, лишь бы владелец не сообщал в полицию. Той же зимой Навозник сел. Сидел он в маленькой тюрьме где-то в лесах Катринехолъма. Мама испекла кекс, взяла в прокате старый «пежо», который больше восьмидесяти километров бегать неумел, и попросила меня поехать с ней, помочь толкать его, если вдруг мотор заглохнет или машина съедет в кювет. Покрышки «пежо» походили на бильярдные шары. Началась метель. Я был слишком мал, чтобы меня пустили в тюрьму, так что мне пришлось два часа ждать в ледяной машине. Когда мама вернулась, кекс был при ней. По дороге домой нам постоянно приходилось останавливаться, потому что «дворники» не справлялись с мокрым снегом. И пока мы пересиживали снежный заряд, я спросил маму, зачем она поехала в такую метель. Она рассмеялась и сказала, что я сам пойму, когда влюблюсь.

И тогда, братья и сестры, я стал спрашивать себя, что такое любовь.

Франк, облаченный в фартук с широкими полосками, длинной вилкой переворачивал стейки на косточке.

— Тебе как? — крикнул он мне; я стоял у стола с салатами, накладывал себе помидоры и маленькие кукурузные початки.

— На тарелку.

— С кровью или прожаренные?

— Все равно.

Майкен подкралась сзади и ущипнула меня за бок.

— А я бы пари держала, что ты захочешь почти сырой, — свистнула она мне в ухо.

— Что тебе выплачивают страховщики? — крикнул Торстен.

— Полную стоимость! — ответил Франк, не оборачиваясь. Он занимался шипящими стейками.

— Значит, убытка ты не понес? — продолжал Торстен. Стейк он резал чем-то вроде необычно острого столового ножа.

— Ну как, — сказал Франк прямо в гриль. — Вообще-то они бесценны. — Он подцепил стейк вилкой и положил мне на тарелку — я ее еле удержал. Шатаясь, направился к садовому стулу и почти упал на него — так я устал. Рядом возникла Майкен. Положила передо мной вилку и нож, завернутые в розовую салфетку.

— Я принесла тебе приборы, — сообщила Майкен. Пришла Элисабет, села рядом со мной. На тарелке у нее кусочек мяса размером с пятикроновую монету и порция салата, которой едва хватило бы карликовому кролику с язвой желудка.

— Как забавно, что вы оказались в одном классе. — Майкен набила рот салатом айсберг и нарезанными шампиньонами.

— Да, — согласился я. — Случайно получилось.

— Там были ужасно трудные вступительные испытания, да? — Майкен переводила взгляд с меня на Элисабет.

— Да не такие уж трудные, — сказал я.

— А как получилось, что ты решила пойти на театральный? — спросила Майкен Элисабет. — Я же не знаю, как ты поступала. Мы с тобой бог знает сколько не виделись.

— Подавать заявление можно на любой курс, — объяснил я. — Тебе присылают монолог, который надо выучить наизусть. Потом вызывают на экзамен. Надо прочитать монолог перед десятью членами жюри, потом собеседование, и еще что-нибудь нарисовать.

— Я так и не поняла, зачем рисовать, — заметила Элисабет.

— Я тоже. Это было зимой. Заявлений больше трехсот. Потом, после отбора, осталось шестьдесят. Там еще давали задание разучить короткий диалог и разыграть его перед комиссией.

— Можно было выбирать самому, — сказала Элисабет.

— Ты что выбрала? — поинтересовалась Майкен.

— Отрывок из «Ученых женщин» [20].

— А ты? — Майкен отправила в рот шампиньон и одарила меня таким взглядом — не взгляд, а истинная грелка, такой впору совать в носки холодными зимними утрами.

— «Отелло».

— Потом еще собеседование, — рассказывала Элисабет, — и все. Меня зачислили третьей резервной.

— А ты поступил сразу. — Майкен восхищенно посмотрела на меня.

— Да.

— Ты, наверное, очень одаренный? — Она облизнулась и ковырнула шампиньоны ногтем, которым впору деревья валить.

— У меня отец актер, — объяснил я.

— Надо же! Известный?

— Вольный художник, живет в Нью-Йорке. Днем служит в музее, а по вечерам играет в театре.

— Поразительно, — восхитилась Майкен.

— А вы чем занимаетесь? — спросил я.

— Я риэлтор, продаю дома. Этот вот тоже буду продавать, — она кивнула на гостиную.

— Интересно, наверное.

— Да как сказать… — ответила Майкен и отправилась подлить себе вина.

— Прилипла, как банный лист, — прошипел я Элисабет.

— Она и есть банный лист, — шепнула она в ответ. Потом провела рукой мне по груди. — Ты весь в пыли.

Я отряхнулся.

— Где ты так вывозился?

— Так, наткнулся кое на что.

Подошла мама Элисабет с тарелкой, полной салата. Подтащила стул, села рядом со мной.

— Наконец-то и я с тобой поговорю, Йон-Йон, — начала она.

Вернулась Майкен с бокалом, тоже села.

— Он как раз рассказывал, как поступал в школу — и ни капли не волновался! Удивительно вкусная подлива, Анна. Обожаю грецкие орехи.

— Спасибо. — Мама Элисабет сняла солнечные очки. — Как тебе наш дом, Йон-Йон?

— Настоящий замок.

— Жаль, но нам придется переехать. Такие настали времена. Надо жить по средствам. Грустно, но что поделаешь. Франк и Патриция по утрам уходят, я занимаюсь йогой. Элисабет убегает раньше всех, потом — Франк и Патриция. В доме становится так тихо. Я возвращаюсь в себя, заканчиваю йогу, забираю с собой кухонный таймер и плаваю в бассейне ровно двадцать минут. Ни о чем не думаю, вообще ни о чем, отключаюсь от мира. Я сама в себе. Я существую. Я бы, наверное, весь день так плавала, если бы не таймер. Необходимо ставить себе границы. Согласен?

Я согласился, потому что она выжидающе смотрела на меня. Потом она вздохнула и перевела взгляд на сестру.

— Наверное, трудно будет найти что-нибудь с бассейном за ту цену, что мы готовы дать?

— Не говори так, — запротестовала Майкен. — Не говори. В таких делах никогда ничего не знаешь наперед.

— Бассейна мне больше всего будет не хватать. — Анна щипала салатный лист.

Что-то ты молчишь, Элисабет, — заметила Майкен. — С папой поругалась?

— Ну… — Элисабет откинулась на спинку.

— Он все еще сердится на тебя?

— Сама у него спроси, — предложила Элисабет. Майкен повернулась ко мне:

— Понимаешь, Франку не нравится, что Элисабет записалась на театральный курс. Он считает, что у актеров нет будущего. Как думаешь, Йон-Йон, есть у царства театра будущее?

— Не знаю, — ответил я. — Поживем — увидим.

Доев, мы отправились за кофе; Майкен продолжала допрашивать меня, почему же я все-таки выбрал театральный курс, имея такие критические представления о театре; я не знал, что ей отвечать, разговор выходил странноватый. Анна поедала горошины, одну за другой отправляя их в рот и недоверчиво поглядывая на меня. Когда горошины у нее на тарелке кончились, она спросила, где я живу. Я ответил, что в Альбю — с мамой. Анна, похоже, впервые видела перед собой жителя Альбю. Потом она начала рассказывать про соседа, чья дочка — лучшая подруга принцессы Виктории, и что Виктория иногда приезжала сюда после обеда. Телохранитель оставляет ее одну и удаляется, но ведь это же небезопасно?..