Слово Ветра (СИ) - Гордеева Алиса. Страница 54

— Мама, посмотри на меня! – я снова делаю шаг. Немного робкий, неуверенный, но главное — навстречу. Увы, опять мимо.

— Как здоровье Влада?

Мать нервно постукивает пальцами по краю стола и, кажется, нарочно уводит тему.

— Немного лучше, спасибо! Кстати, ты не в курсе, куда Осины переехали?

— Нет, — мотает головой, но так и не смотрит больше в мою сторону. — Мы не общались с похорон Игоря.

Имя отца она произносит тихо, скрипуче.

— Я скучаю по папе, — признаюсь честно.

— Я тоже, — мама сухо кивает и, схватив чашку, спешит к раковине. Мельком замечаю слёзы в родных глазах. Да и по тому, как нервно мама трёт несчастную посудину губкой, понимаю, что боль утраты ещё не стихла, грызёт её душу изнутри, как и мою.

— Я люблю тебя, мама, — сорвавшись с места, поддаюсь вперёд и тут же обнимаю мать за хрупкие плечи. Крепко сжимаю, словно в последний раз. Чувствую, как дрожит она всем телом. Вижу, как валится чашка из рук. Наивно жду, что мать ответит, но она только всхлипывает глухо и продолжает молчать.

— Прости меня, мама! — сама не знаю, за что извиняюсь. Да это и неважно!

— Я виновата перед тобой, перед отцом… Я так сильно была ослеплена ненавистью, что забыла о главном: кроме вас, никого роднее нет… Но мама, я никогда не желала отцу смерти. Пожалуйста, поверь мне!

— Тебе лучше уйти, Нана.

Мать небрежно скидывает мои прикосновения и, обняв саму себя за плечи, снова идёт к окну.

— Мама, — тихо, на выдохе, почти без сил.

— Уходи! — слишком резко и холодно в ответ.

Шаг назад. Второй. Третий. Перед глазами пелена из слёз, а в голове – пустота! Я уже и забыла, что разговаривать со стеной куда проще, чем с родной матерью.

Разворачиваюсь на пятках и несусь к выходу. Чёрт с ней, с одеждой! Мне ничего не нужно! Ничего! И только в прихожей вспоминаю про письмо! Рукавом вытираю слёзы и через силу возвращаюсь. Перепрыгивая через ступени, лечу на второй этаж. Стараюсь не смотреть на мать, не думать о ней, забыть… На аккуратно заправленной кровати нахожу белоснежный конверт, на котором мелким почерком отца написано «Моей Марьяне». Снова плачу. Сжимаю в руках проклятое послание из прошлого и не решаюсь его открыть. Слишком больно! Чересчур горько! Уже непоправимо…

Запихиваю письмо в карман и на прощание обвожу свою комнату беглым взглядом. Я больше не вернусь. Никогда. А потом ухожу. Вниз по лестнице. Через гостиную. Под звук прерывистого дыхания матери. Навсегда.

Впервые за эту осень радуюсь дождю. Он остужает горящие щёки и от случайных прохожих скрывает слёзы. Стою возле подъезда, теребя пальцами бумажный конверт в кармане, и никак не соображу, в какую сторону мне идти и зачем. Встреча с матерью выбила меня из колеи и окончательно лишила сил. Не чувствую сырости, холода, страха. Теряю счёт времени и забываю про автобус.

Не знаю, сколько бы ещё я так простояла возле подъезда, бесцельно разглядывая летящие с неба слёзы, но мой отрешённый покой нарушает яркий свет фар и скрежет тормозных колодок, а потом голос. Низкий. Мужской.

— Марьяна? Вот так встреча? К матери приходила? А мы вот тоже в этот район перебрались. Хорошо здесь! Ты чего под дождём мокнешь? Давай, может, подвезу? Куда тебе надо?

Шум дождя скрадывает отдалённо знакомые нотки чужого баритона, а темнота отчаянно скрывает лицо его обладателя.

— Добрый вечер! — улыбаюсь через силу.

Мать всегда учила меня быть вежливой, даже если не особо хочется.

— Спасибо, но я уже вызвала такси! — всё так же приветливо вру.

И пусть мой автобус вот-вот уйдёт, я отлично помню наставления отца: никогда не садиться в машины к незнакомцам.

— Ну, смотри сама, — мужчина широко улыбается, но не уезжает. Напротив, до конца опускает стекло и наблюдает за мной пристально. С насмешкой. — Ты меня не узнала, что ли?

И снова эта приторная интонация голоса. Убаюкивающая. Знакомая.

Мне неловко, что никак не могу разобрать, с кем говорю. А ещё страшно… Во дворе, как назло, ни души, и темно. По уму бы сорваться с места и бежать, но ноги фонарными столбами прирастают к асфальту.

Я жадно вглядываюсь в черты лица незнакомца. А тот, как чувствует, и всё сильнее высовывает голову из окна. Он тоже изучает. Меня…

— Вы? — кажется, в лёгких не остаётся кислорода, когда до меня наконец доходит, где же я видела этого мужчину раньше. Листовки, билборды, газеты, местные каналы по тв… Ноги сами делают шаг назад, пока прошлое фальшиво играет на струнах моей памяти.

— Неужели я так сильно постарел? — скрипучий смех ржавыми граблями коробит нервы.

— Вовсе нет, — я снова вру.

Постарел. Пополнел. Обрюзг. Я помню Алексея Михайловича совсем другим: лощёным, подтянутым, властным. Его боялись, уважали, слушались… А сейчас передо мной в неприметной тачке сидит обычный пенсионер, побитый жизнью и не обласканный судьбой.

— Тогда чего так смотришь? — бывший губернатор заглушает мотор и вытаскивает ключи из замка зажигания. — Пять лет прошло, Марьяна! Всё ещё дуешься?

— Нет, — я снова кручу головой, на сей раз озвучивая чистую правду.

Я давно научилась не вспоминать про тот случай у Осина дома, про сынка губернаторского, позор свой на весь город и целый год унижений. Впрочем, издевался надо мной не Булатов! Антона-то Алексей Михайлович как раз и сослал куда подальше, стоило парню оправиться от побоев, а следствию задаться вопросом: откуда у школьника взялись сильнодействующие препараты. А вот Тошины дружки и поклонницы готовы были сжить меня со свету за то, что явилась невольной причиной его ссылки. И если поначалу рядом со мной была Злата, то стоило Осину предложить помощь, как и та переметнулась на сторону Тоши.

К слову, с самим Алексеем Михайловичем наши пути пересеклись лишь однажды. Тот скандал, как оказалось, больно ударил не только по моей репутации, но и по должности Булатова. Когда шансов отмыться у Тоши не осталось, его отец переступил через гордость и пришёл в наш дом с мировой. Несколько часов Булатов-старший о чём-то говорил с моим отцом, а потом взбешённый выбежал из квартиры. К тому времени, мы с папой уже не общались, а потому мне оставалось только догадываться, о чём шла речь за закрытыми дверями кабинета и чем столь странная беседа завершилась. Хотя это и так было ясно. Жизнь сама со временем всё расставила по местам: Тоха одиннадцатый класс заканчивал в закрытой школе-интернате, Алексея Михайловича сняли с должности, ну а я, крепко вцепившись в ладонь Осина, притворялась глухонемой и долгое время мимо ушей пропускала чужие нападки.

Та история всем нам вышла боком, и забыть о ней — стало для меня делом принципа. Потому и не сразу я узнала сегодня в пожилом водителе Булатова-старшего. Да и зла особого на него я не держу. Прошло.

Вот только сейчас улыбаться мне всё равно не нужно! Не поверю!

— Знаешь, Марьяна, как в народе говорят: кто старое помянет, тому глаз вон, — мужчина поправляет дурацкую шапку на голове и, хлопнув дверцей авто, выходит на улицу. — Может, пора зарыть топор войны и жить, как добрые соседи?

Невольный смешок слетает с моих губ. Нам никогда не стать друзьями, так стоит ли и пытаться? Но потом понимаю, что объяснять причины отказа куда дольше и муторнее, чем просто кивнуть и наконец распрощаться.

— Хорошо, — дарю Булатову фальшивую улыбку, лишь бы только мужчина с запоздалыми разговорами от меня отстал. Но куда там? Булатов прилип как банный лист!

— Слышал о твоём отце, — Алексей Михайлович останавливается в метре от продрогшей меня. — Прими мои соболезнования, Марьяна.

— Спасибо, — одними губами.

— Как мать? Всё ещё горюет?

— Такое сложно отпустить, — пожимаю плечами.

— И то верно! — хмыкает мужчина и от внезапно налетевшего порыва ветра запахивает расстёгнутую куртку. Серую. Плотную. А на голову накидывает капюшон от дождя, но тот цепляется за шапку, и Алексею Михайловичу приходится её снять. Всего на мгновение. — Ну и погодка, да?

Он снова смеётся, поправляя капюшон, и незаметно подкрадывается ближе ко мне. А я ошалело смотрю на его волосы иссиня-чёрные и сама себе не верю. Перед глазами так и мелькают зловещие картинки: дом Чертова, темнота, внедорожник за окном и тот мужчина, которого по ошибке я приняла за Ветра…