Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 39

На минуту Адонис застывает у окна, глядя на ночной канал и на лунный свет, а за его спиной тихо и безысходно рыдает Анна. Потом он возвращается в постель, ложится рядом с ней, не задавая никаких вопросов, да и вряд ли она смогла бы дать ему какой-то ответ.

В последующие дни их квартирка непонятным образом оставалась на уровне второго этажа, а Анна при этом, казалось, ни разу не удивилась тому, что остальные этажи скользили мимо, и она, открывая по утрам дверь, чтобы подмести под ковриком, никогда заранее не знала, что увидит за дверью — лестницу, бездомных, часть дома, где обитали проститутки, или какой-то незнакомый ей коридор. Она никогда не говорила об этом, да и если бы она задалась вопросом, вряд ли у нее нашлось объяснение, хоть бы и такое, как могу предложить я: только благодаря ее страсти к порядку и сильному, отчаянному желанию сберечь семью и дом, их квартирка парит в воздухе, словно шар неземной чистоты, в то время как все остальное тонет, но, конечно же, это нельзя считать убедительным объяснением, потому что это ровным счетом ничего не проясняет.

И тем не менее Адонис мог бы ее расспросить, но он не стал этого делать, отчасти и потому, что был поглощен работой. Он снова начал выступать. Под давлением обстоятельств — становилось все труднее и труднее торговать чем бы то ни было, а значит, и печеньем «спекулас» — и давней тоски по сцене, он оставил своего компаньона и торговлю печеньем и отправился выступать на рыночных площадях, как когда-то в детстве, вместе с дедушкой. Он смастерил небольшой складной помост, который можно было прикреплять сзади к велосипеду, и сделал инструмент, представлявший собой жестяную банку с натянутой над ней фортепьянной струной. Банка была обклеена картинками с изображением парусных кораблей посреди приветливого моря под голубой луной, и картинки эти удивительно гармонировали с песнями Адониса. Парусники и моря как-то сами собой всплывали у него в памяти, особенно когда он начинал петь. Речь в его песнях шла о кочевниках и пустынях, о джунглях и, конечно, о коралловых островах и о безнадежной любви, которая, несмотря ни на что, все-таки может стать счастливой. Песни заставляли слушателей рыдать, так что они время от времени прерывали этого очаровательного молодого человека, то есть Адониса, и просили его не продолжать, ведь все это так грустно и прекрасно, твердили они сквозь слезы. Общее впечатление усиливалось музыкальным инструментом, издававшим тонкий, вибрирующий, полный печали звук, из-за которого зрители, и в особенности женщины, никак не могли уйти с площади, хотя Адонис уже давно уехал домой. Они надеялись найти его и утешить. Они не сомневались, что давящая их тоска знакома и ему. Но на самом деле эта печаль не имела ни малейшего отношения к собственной жизни Адониса, в которой царила полная удовлетворенность. И тем не менее он не лицемерил в своих песнях. Возвращение на сцену принесло ему немалую радость, он сам не раз готов был расплакаться во время выступлений, но причиной этого была благодарность пришедшей публике и растроганным женщинам за их слезы, а вовсе не собственная затаенная скорбь, хотя почти все были убеждены, что дело именно в этом. Ему никогда не пришло бы в голову пойти на обман, он был неподкупно честен, как и его отец Рамзес, и благодаря способности отличать черное от белого избежал дурной компании на всех этих рыночных площадях, которые, как ему казалось теперь, изменились до неузнаваемости со времен его детства.

Публика стала более привередливой, а ярмарочные артисты потеряли веру в то, что можно дарить людям радость. Волшебное искусство артиста-лицедея выродилось, на смену ему пришло настойчивое желание повергнуть зрителя в состояние шока, и это стало единственным способом общения с публикой. Откуда-то появилось множество мошенников, которые за маленькими столиками, прикрытыми гладким зеленым сукном, вооружившись кубиками и кожаными стаканчиками, поджидали клиентов с такой же напускной невинностью, какая была свойственна бенгальским тиграм, сидевшим в клетках на этих же самых разъезженных площадях в предыдущем столетии. И все же Адонис не тосковал по прошлому. Он никогда не смотрел назад, у него впереди была жизнь, его публика и его семья. Но он точно уловил различие между прежними временами и нынешними: публика стала врагом, и не только для мошенников, но и для тех артистов, которые зарабатывали больше всех, потому что поняли, что самой большой встряской является сама нынешняя эпоха с ее новейшей техникой. Они выполняли трюки на мотоциклах внутри сферы из проволочной сетки, обклеенной цветными картами с изображением стран и континентов, выписывая мертвые петли и восьмерки, читая при этом газету или попыхивая турецкой сигаретой и посмеиваясь над публикой. А публика в этот миг горела лишь одним желанием — чтобы ездок наконец-то упал и они были отомщены, чтобы их избавили от напряжения и прекратился этот полет в смертельно опасной сфере, полет, который как-то уж очень подозрительно напоминает жизнь, в том смысле, что если ты уж начал, то придется продолжать, не снижая скорость.

Адонис стал все меньше времени проводить в Кристиансхауне вовсе не из-за пренебрежения своими обязанностями. Он отнюдь не стал безответственным или черствым, скорее, он просто с головой ушел в работу, которая приносила ему удовольствие. При этом, несмотря на свой природный оптимизм, он стал чувствовать, что в их жизни не все в порядке. Не исключено, что у него внутри постепенно накапливалось смутное неприятие того, что он, в их стерильной квартире, где Анна теперь наглухо забила рамы во всех окнах, сопротивляется закону тяготения вместе с женой, которую он временами перестает узнавать из-за ее меланхолии и вечной борьбы с беспорядком.

Адониса нет дома, Анна не покладая рук работает, а в те минуты, когда не работает, она наблюдает за танцующими пылинками, пытаясь угадать по ним будущее, от которого она ничего хорошего не ждет. Вот почему возникает пустота между Адонисом, который постепенно отдаляется от семьи — интуитивно держась подальше от катастроф, и Анной, для которой не существует ничего, кроме ежедневной упорной борьбы и мыслей о будущих несчастьях, и в этой пустоте проходит детство Марии. Без всякой сентиментальности могу сказать, что ей не на кого рассчитывать в жизни, действительно не на кого, так что я удивляюсь, как она вообще все это выдержала, выросла и оставила за собой многочисленные следы, благодаря которым я смог разобраться в ее истории и сделать ее одним из главных героев моего повествования. В раннем детстве у нее все хорошо: Адонису сопутствует удача, у него есть работа, и он каждый день возвращается домой. В эти годы Анна более чем когда-либо счастлива, и Мария вместе с ней путешествует по дому, участвует в приготовлении еды и стирке белья, и в тех временах я вижу лишь одно предвестие несчастий — это то воскресенье, когда сострадание к ближним стало разрывать Анну на части. Кроме этого единственного дня, в воспоминаниях всех троих — Адониса, Анны и Марии, в эти годы всегда светило солнце, и даже в то фатальное воскресенье, по их словам, небо было безоблачным. Достаточно заглянуть в старые газеты, чтобы усомниться в этом. Та зима была одной из самых суровых в истории Дании, но все равно — таким им запомнилось то время, и нам следует относиться к этому с уважением. Впоследствии Марии казалось, что в ее раннем детстве было нескончаемое лето, и только это и имеет значение для нашей истории. После отмены ограничений на топливо по ночам стало светло, даже в самые темные ночи улицы вокруг освещались огнями города, парка Тиволи, танцевальных заведений и отражением луны в канале. Темнота наступает позже. Она опускается сейчас, одновременно с тем, как Анна начинает делать уборку. Этого-то она и боялась — что темнота осядет по углам.

Не знаю, пугал ли прежде Анну двор дома — огромное пространство с редкими постройками. Не думаю, что пугал, точно я этого знать не могу, но думаю, нет. Но факт остается фактом — она пыталась запретить Марии играть во дворе, да и вообще туда ходить. Может показаться, что это не так уж важно, подумаешь — какая ерунда? Но это не так, ведь все остальные выходят во двор, и в первую очередь дети, и большинство взрослых тоже там бывают. То, что мать, Анна, хочет запретить своему ребенку, Марии, делать то, что делают все остальные дети, превращает Анну в какого-то особенного человека, не только в ее собственных глазах, но и для нас. Значит, Анна не такая, как все, и, может быть, кто-нибудь скажет, что ей вообще не место в этой истории, потому что ее жизнь и мечты особенны, не типичны. На это я отвечу, что единственная область, где важны типичные случаи, — это статистика. Здесь же мне важно заострить внимание читателя на будничных фактах, а как раз они часто оказываются исключительными, как, например, запрет Анны играть во дворе, который как раз и притягивал как магнит — звуками ларьков безработных, кустарными мастерскими, песнями уличных артистов, криками торговцев и гомоном детей. Запрет Анны не возымел действия. Он прозвучал, когда Марии, по-видимому, было лет семь, и в то время Анна уже почти не замечала дочь, в то время ее материнская забота превратилась в пустые слова, а ее Датская Мечта о том, что Мария должна стать не такой, как другие дети, уже несколько поблекла. Если бы это было не так, она, вероятно, заметила бы цинизм дочери, из-за которого она уже тогда в каком-то смысле была хуже самого плохого из тех детей, от которых Анна пыталась ее защитить. Возможно, она увидела бы, что в натуре Марии есть две стороны: солнечная сторона — девическое кокетство и доброта, близкие нашей с Анной мечте об идеальной дочери, мечте, не чуждой, конечно же, и Адонису, и другая сторона — черная, как зимнее утро в Копенгагене 1920-х, трезвый и холодный цинизм, сродни тому, что она продемонстрировала в то утро, когда нисколько не смущаясь выгнала поклонниц отца из того самого двора, куда Анна вскоре попытается ее не пускать. Эту сторону своей дочери Анна не замечала. Тем самым она присоединилась к полчищам родителей, которые в какой-то момент перестают понимать своих детей. Мы не можем укорять ее в этом, мы можем лишь обратить внимание на то, что так уж вышло, и что это не исключительный случай, ни для этой эпохи в истории Дании, ни для других стран — это в любой час может коснуться всех и всегда.