Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 40

Для Анны это случилось не просто так, ничего просто так не происходит. Когда Анна заметила, что Мария ее больше не слушается, она внезапно осознала, наверное, на какую-то тысячную долю секунды, что смотрит на Марию как на постороннего человека. Она не сразу сдалась в борьбе за дочь, есть сведения о том, что она предпринимала судорожные попытки достучаться до нее, множество раз, но у нее ничего не получалось — как, например, когда она решила определить Марию в школу.

Марии было тогда от семи до девяти лет, точнее мы определить ее возраст не можем, и в любом другом районе полиция давным-давно добралась бы до нее и указала бы Адонису с Анной, что им следует выполнять свой долг по воспитанию ребенка — в соответствии с законом, о котором по крайней мере Адонис уж точно никогда не слышал и который в этой части Кристиансхауна вообще мало кем исполнялся, — полиция сюда не заходила, а дети здесь с раннего детства вынуждены были зарабатывать на жизнь. Так что когда Анна отправила Марию в школу, это, конечно, было ради ее же блага, Анна пыталась заботиться о ней, но все оказалось напрасным, потому что Мария провела в школе всего один день, да, именно так — всего один день.

Школа находилась на другой стороне канала. В ней были коридоры, похожие на казарменные, маленькие классы и вонючие уборные, высокие своды, как в готическом соборе, арочные двери и темные ниши с выбитыми в камне латинскими надписями. В этом мрачном месте Мария впервые в жизни оказалась на общем утреннем песнопении. Школьный ритуал нагнал на нее тоску, патриотические песни звучали как какая-то заунывная месса. Никто из учеников не подпевал, да и учителя тоже не пели. Они только бормотали слова, почти все бормотали, включая директора, который стоял на кафедре под целым рядом посмертных масок своих предшественников и надписью «Под сенью крыл моих» [26]. В классной комнате, темной, как ночь, потому что окнами она выходила на задний двор, а электричество было ограничено, Мария сидела среди учеников, обритых наголо после яростного нашествия вшей. Они походили на каких-нибудь каторжников или послушников монастыря, подавленные знаниями, которые в них вбивали занудные женщины и мужчины, окончательно потерявшие связь с окружающим миром. Эти мужчины и женщины давно уже не хотели знать ничего другого, кроме призрачного мира храбрых и брутальных скандинавских богов, фальшивых греческих идеалов, да еще немногочисленных побед и многочисленных поражений в датской истории. Последние им, однако, удалось интерпретировать по-новому — затворническая жизнь и бесконечное повторение открыли им глаза на то, что благодаря долгой череде военных и политических катастроф в обществе возникло внутреннее, духовное богатство.

Мария мгновенно оценила полную несостоятельность взгляда на мир этих духовных наставников и, конечно, решила уйти из школы. Еще чуть-чуть, и она бы встала из-за своей парты, вышла из класса и никогда бы не вернулась, но обстоятельства опередили ее. Посреди большой перемены, посреди несъедобной тертой морковки, которой каждый день кормили детей за счет частной благотворительной организации, присылавшей в школу еще и порошок от насекомых для бритых детских затылков, посреди шума школьного двора, откуда доносилось ее угрожающее заикание — так Мария удерживала на расстоянии других детей, — школу неожиданно выселили из здания, чтобы сделать в нем приют для бездомных, которых в городе с каждым днем становилось все больше и больше. На глазах у Марии ученики, а затем и учителя потянулись вереницей через ворота, чтобы освободить место для тех, кто остался без крыши над головой. Это очень важное событие: государство и муниципальная власть вынуждены закрыть храм знаний, чтобы превратить его в приют и транзитный пункт для бездомных. Событие историческое, но оно должно быть описано в другой истории, а не в нашей. Я же упомянул его здесь лишь потому, что случилось это в первый школьный день Марии, и день этот был прерван еще до того, как Мария сама решила его закончить. Единственным усвоенным в тот день уроком стала для нее память о том, как длинная вереница бритых наголо детей со школьными сумками или просто книжками на ремне бредет или бежит через зеленые ворота, а за ними ползут учителя, словно насекомые, обнаруженные под перевернутым камнем, не приспособленные к свету и улице, где отсутствуют трибуны, кафедры и изречения на стенах и почти нет мест, где ты можешь оказаться выше других.

Вот тут мне придется остановиться, с этого момента мне становится нелегко рассказывать историю Марии: мне бы очень хотелось описывать ее как цельную личность — ведь в каком-то смысле все мы люди цельные, — но оказывается, это невозможно. Все дело в том, как пишутся истории. История — это всегда вымысел, это сказка, основанная на каких-то свидетельствах. Со свидетельствами у нас все в порядке, и в случае Марии тоже. Это то, что помнят Анна с Адонисом, то, что помнит сама Мария, и к тому же классный журнал, а потом и полицейские протоколы, а позднее и записи обществ по защите детей, ну и прочие сведения, к которым мы еще обратимся. Все эти свидетельства более или менее надежны, большую часть из них можно прямо сейчас взять и положить на стол, так что каждый сможет с ними ознакомиться. Но, к сожалению, иное дело — история. История состоит из связей между этими свидетельствами, а вот тут-то и возникают сложности. Особенно если, как в случае Истории наших представлений, связи эти не всегда очевидны, потому что ни одному человеку, а значит, и мне тоже, нечем заткнуть лакуны между свидетельствами, разве что самим собой. А случай с Марией Йенсен представляет особую сложность, во всяком случае, у меня никак не получается их хоть как-то заполнить. Мы знаем, что ей было от семи до девяти лет, когда Анна определила ее в школу, и благодаря некоторым фактам вырисовывается следующая картина. Анна с Адонисом не сомневались, что дочь продолжает ходить в школу, для них Мария была их маленькой девочкой с голубыми глазами и белокурыми локонами, для которой все ее детство придумывались ласкательные имена. По вечерам она бежит навстречу отцу, и они, взявшись за руки, стоят, любуясь сияющими окнами «Мыса Горн». Она не может без матери: в раннем детстве все время провожает ее глазами, потом ковыляет за ней повсюду. Во всех отношениях она — просто маленький ангел, у которого нет никаких недостатков, кроме разве что ее особенности время от времени замолкать. Не то чтобы она дуется на них, нет, просто молчит, а у родителей возникает смутное подозрение, что, может быть, они ее не вполне понимают. Она — образцовый ребенок, ясно, чего от нее ожидать, поэтому Анна может предсказать ее судьбу, и это типичное для двадцатых годов представление о будущем девочки. Марию ожидает беззаботное существование, и если ей и придется работать какое-то недолгое время, то в кондитерском магазине где-нибудь в далеком светлом квартале. Там она и встретит мужчину своей жизни, которого Анна почему-то представляла верхом — этакая конная статуя, покрытая благородной зеленой патиной вежливости и серьезных намерений. Вот такие были у Анны мечты, особенно пока она еще всерьез не начала убирать квартиру. Обратите внимание, что такое представление о Марии, скорее всего, вполне соответствует действительности, и отчасти так оно и есть. Но едва ли это вся правда. Потому что одновременно с тем, что девочка, то есть Мария, растет в семье, которую, рассмотрев все обстоятельства, можно назвать образцовой, одновременно с тем, что ее мать и отец смотрят на нее, как на доброго духа, фею или худенького барочного ангела, одновременно со всем этим пишется множество писем, писем из школы Марии в копенгагенский попечительский совет, из попечительского совета в Общество по защите детей, заполняется множество любопытнейших полицейских протоколов, и все эти бумаги я внимательно изучаю, вот они лежат передо мной на столе. Очень может быть, что они и не касаются Марии, речь в них идет о группе детей в возрасте от десяти до восемнадцати лет, предположительно проживающих в Кристиансхауне, по-видимому, в одном и том же доходном доме, и во всех смыслах совершенно неуправляемых. Все они прогуливают школу, имеют пристрастие к курению и бродяжничеству, к тому же в протоколах сообщается о многочисленных нарушениях закона. Мне не удалось пообщаться ни с кем из них, принадлежавших в то время к этой группе. Удалось отследить какую-то часть их жизни, до последнего ареста, после которого их уже не выпускали на свободу, оберегая от морального разложения, а отдавали под опеку. Далее их пути расходятся. Кто-то оказался в исправительном учреждении, некоторые подпали под действие 62-й статьи Закона о бедности, были принудительно стерилизованы и определены в школы для умственно отсталых, а другие опять-таки оказались в тюрьме, но все они куда-то исчезли, следы их теряются. У нас нет свидетелей, не с кем поговорить, чтобы узнать, какую роль среди них играла Мария. Я могу только сказать, что в письмах и протоколах, лежащих передо мной, упоминается девочка по прозвищу Заика, девочка, чье настоящее имя и чьи родители нигде не фигурируют, хотя ее несколько раз арестовывали и однажды доставили на заседание попечительского совета. В бумагах о ней говорится, что она, по-видимому, была лидером этой банды запущенных и безнадзорных детей и предводительствовала во время их набегов на другие дома в Кристиансхауне, краж в магазинах и ответных нападениях на полицию. В письме попечительскому совету полицмейстер Йесперсен пишет, что девочке, должно быть, лет пятнадцать, но выглядит она моложе, что она невысокого роста, а глаза у нее голубые. Мы не можем с уверенностью сказать, что речь в письме идет о Марии, мы знаем только, что в школу Мария не ходила. Каждое утро она брала с собой учебники и бутерброды, спускалась по кухонной лестнице и исчезала в дневном свете, чтобы вернуться лишь во второй половине дня, а иногда и позже. До школы она не доходила, мы это знаем, мы уверены, что она прогуливала, но где она проводила все это время, мы можем только догадываться, и в разгадке нам могут помочь другие протоколы и документы.