Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 57
Фролов вышел из конюшни, где он задал корму лошадям. Становилось теплее, солнце превратило скотный двор в болото грязи со снегом. Двое старших детей — Николай, семи лет, и четырехлетняя Надежда шагали за отцом; у дверей избы стояла Евдокия с шестимесячным Петром на руках.
Опершись на вилы, Фролов смотрел, как старший сын играет с овчаркой, а упрямая Надежда, как обычно, норовит ступить в самую грязь. "Темпераментная девчонка, просто сорванец — думал о ней Фролов. — Слишком много носится наравне со своим братом и с его дружком Федькой Фаленбергом". Темноволосая девочка делала вид, что не слышит предупреждений отца, и с удовольствием наблюдала, как грязь заливает ее сапожки. Фролов пожал плечами, вернулся в конюшню. Слава Богу, дети не ощущали, что живут в ссылке, им было хорошо и весело. Это главное — ведь растить их в таких условиях совсем нелегко. Он припомнил своих первенцев — Алексея и Владимира, умерших в младенчестве, и как он и Евдокия закапывали их крошечные тела под ивой на берегу реки.
В остальном последние семь лет после женитьбы были благополучными. Если не считать еще смерти его отца в 1848 году. После брака с Дуней, с "Душой" — они называли друг друга "душа моя" — он не был больше одинок: у него появился напарник, друг, с кем он мог делить все, на кого мог положиться. Евдокия тоже была вполне довольна. "Он трудился весь день, как пчела, — рассказывала она внукам о деде. — Умел делать все, начиная со строительства дома и кончая шитьем сапог. Делал он и повозки, которые были известны по всей Сибири. Их стали называть "фроловки". Вообще это был настоящий орел в те годы, когда мы поженились".
После того как Фролов нашел более плодородный участок земли возле одного из притоков Шуши, он продал свою избу и построил новый дом из четырех комнат, на каменном фундаменте. Постепенно он окружил его дворовыми постройками для скотины, нанял конюха-киргиза по имени Ахмет. Фролов очень гордился своим маленьким поместьем, которое все время расширял и улучшал, а сам он стал вскоре весьма уважаемым жителем Шуши, признанным специалистом по сельскому хозяйству. Описывая свои усилия в этой сфере, он говорил так: "Я испытывал огромное удовлетворение, когда мог по-новому, лучше решить какую-нибудь проблему. Настойчиво, год за годом, проводил опыты по выращиванию огурцов и картофеля. Много времени потратил на репу, добиваясь возможно лучших результатов…" Занимался он и лечением травами, умел оказать первую помощь — этому его научил доктор Вольф.
Теперь он был не только? состоянии содержать семью, но и оказывать помощь матери и сестрам, жившим в Керчи. Чтобы увеличить доходы и иметь возможность покупать для семьи вдоволь сахара, соли, керосина, которых сам не производил, он не гнушался и дополнительной работой. Какое-то время он возил намытое старателями золото на фабрику Кузнецова в Минусинск, что было весьма опасным делом из-за беглых преступников, которые охотились на таких перевозчиков. Во время одного из налетов, зимой, Фролов был бы наверняка убит, если бы не его коренник, косматый Карка. "Он встал на дыбы и сбросил одного из разбойников с моста, — рассказывал Фролов жене, когда пешком по глубокому снегу доковылял до дома. — Остальные кони порвали постромки и тоже умчались".
На следующий день одного из нападавших нашли под мостом — конь сшиб его, а мороз довершил дело.
Фролов плотнее запахнул тулуп — здесь, на месте кучера, ледяной ветер бил ему прямо в лицо. Рядом с Фроловым сидел его одиннадцатилетний сын Николай, тоже завернутый по уши в меха. Глядя на запорошенные снегом спины пятерки коней, Фролов вспоминал, как тридцать один год назад, чуть ли не в этот самый день, его привезли в Сибирь в кандалах.
Сейчас он ехал к себе домой.
Николай то и дело оборачивался с облучка, смотрел, едет ли за ними его дед Макаров. Старый казак сопровождал их верхом на коне до Минусинска, где семейная повозка должна была пересечь реку и продолжить свой трехтысячеверстный путь до берегов Волги. Старая овчарка трусила за ними, понимая, что все равно ее не возьмут с собой.
Фролов чувствовал, что там, внутри крытой повозки, Евдокия и дети — Петя, Надя и Федя — горько плачут: ведь они навсегда покидают места своего беспечного детства и юности. Надежда называла потом это время "золотой юностью". Федя Фаленберг ехал с ними, потому что Фролов обещал его отцу, что мальчик поступит в военное училище вместе с Николаем… Да, так оно и будет… Так должно быть… Фролов ударил кнутом, торопя лошадей.
Несмотря на слезы, которые вызвало его решение, Фролов был убежден, что поступает совершенно правильно. Евдокия не была в этом так уверена. "Чего скрывать, — признавалась она потом детям, — я бы не поступила так, но "Душа" настаивал".
Она понимала, что больше никогда не увидит родителей. Однако Фролов считал, что Сибирь не самое лучшее место для их детей. Они становились старше, и он беспокоился об их образовании, особенно для мальчиков. Он желал, чтобы они продолжили семейные традиции, которые были на нем прерваны, и сделались военными. То что он называл своей "ошибкой юности", не должно было отразиться на детях, на их будущем.
С 1854 года он начал посылать просьбы генерал-губернатору Сибири разрешить его детям учиться в Иркутске. Он также писал матери в Керчь, чтобы та обратилась с подобной просьбой к наследнику престола.
В феврале 1855-го на неоднократные просьбы Фролова пришел внезапный ответ. К этому времени царь Николай скоропостижно скончался, и трон перешел к Александру, который еще мальчиком видел, как его отец расправился с участниками декабрьского восстания. В качестве примирительного жеста Александр II решил объявить амнистию оставшимся в живых декабристам: их насчитывалось еще около тридцати пяти (из ста двадцати одного).
Прощение, однако, не было полным: им разрешалось вернуться в Россию, но не в Москву и не в Санкт-Петербург. И снова, где бы они ни поселились, они должны были оставаться под полицейским надзором.
Амнистия воодушевила Фролова главным образом из-за возможности дать свободное образование детям. Он так спешил уехать, что не стал ждать возможности получить лучшую цену за землю и за хозяйство, которое они с Евдокией создали за эти годы: дом, дополнительные постройки, мельница, стадо из сорока пяти коров, лошади, утки, гуси…
Фролову было уже пятьдесят три года. В третий раз в жизни он отправлялся в долгий и опасный путь, не зная, доберется ли до цели и что ждет в конце пути. Конечно, человек, правивший сейчас упряжкой из пяти коней, мог себя чувствовать более уверенно, чем тот юный несчастный подпоручик, которого привезли в Читу в 1827 году, или ссыльный, брошенный на эту землю спустя десять лет. Но Фролова беспокоила участь всей его большой семьи: мать ослепла и все время болела, одна сестра овдовела, другая так и не вышла замуж; у него самого было трое детей…
Повалил такой сильный снег, что дорога стала совсем не видна. Глядя в белое, мутное пространство перед собой, Фролов осенил себя крестом. Если он одолел все прежние дороги, то одолеет и эту.
Фролов яростно настегивал коней; их копыта утопали в талом речном снегу. Повозка не должна останавливаться ни на мгновенье — если одна из лошадей упадет, и повозка встанет, лед под ними может проломиться, и они уйдут под воду… Да, река уже начинала приходить в движение, лед сделался хрупким. Евдокия умоляла своего "Душу" подождать, не переправляться через реку возле Казани в конце марта. Но он упрямо стоял на своем.
Фролов считал, что выработал хороший план действий и должен ему следовать. Хотя дом и все остальное продавались в спешке, подготовку к путешествию он начал заблаговременно, тщательно и обстоятельно продумывал все мелочи — как и поступал обычно. Сразу после объявления амнистии он стал мастерить крытый возок для всей семьи, где был учтен и использован каждый вершок пространства. Помещение для пассажиров с маленькими окошками по обеим сторонам напоминало корабельную каюту. Сиденья, обтянутые кожей и блестевшие медными головками гвоздей, на ночь раздвигались и превращались в спальные места. Посередине стоял стол, за которым