Акула пера в СССР - Капба Евгений Адгурович. Страница 20

И вот теперь – снова развалины. И в ближайшие тридцать-сорок лет нет никаких шансов на то, что ситуация изменится. Это меня всегда удивляло – способность человеческого взгляда замыливаться. Вот, за забором – площадь, памятник Ленину, туда молодожены приходят с цветами каждую субботу, а стоит повернуть голову – и можно увидеть разгромленный храм, и молодые деревца, вцепившиеся в стены корнями.

Не поворачивают. Не видят.

В общем, вместо того, чтобы рефлексировать и переживать о судьбе наших с Тасей отношений, я здорово разозлился. Сходил в церковь, называется! Ну ничего, я еще поставлю тут всех на уши! И начну, пожалуй, с краеведческого музея. Ишь, расслабились – у них тут вторая Хатынь в районе, Машеров готов выделять силы и средства на увековечивание памяти жертв нацизма, а они и не думают родной Дубровице оформлять такой жирный туристический маршрут!

Так что я ринулся в музей весьма решительно. И сразу же столкнулся с суровой действительностью в виде одного-единственного смотрителя.

– Шоб кто-то тут был – так нет никого, товарищ Белозор. Все научные сотрудники таки имеют дела дома! Приходите завтра и не делайте мне сердце, – сказала тетя с большим носом, едва отрываясь от вязания.

С посетителями в воскресенье, видимо, было негусто.

– А я приду! – сказал я. – Так и передайте директору: Белозор из «Маяка» будет с ним про Деражню разговаривать. И настроен весьма решительно.

– Пфуй! – сказала мадам. – Таки пойдите и решительно киньтесь головой в навоз, товарищ Белозор.

– Что? – удивился я.

– Ничего-ничего. Будьте здоровенький, растите большой, говорю.

Вот же!

Дубровица была на тридцать или сорок процентов еврейским городом. Даже ужасы Великой Отечественной не изменили этого факта, хотя убито было несколько тысяч мужчин, женщин и детей еврейской национальности. Массово уезжать стали только в конце восьмидесятых – начале девяностых. Честно говоря, это заставляло задуматься.

Одним из представителей племени Сиона был корявщик Хаим. И корявщик – это не ругательство.

– Бабы! – кричал он гнусаво. – Корявки!

Корявщик – это старьевщик. Он собирал всякое тряпье и старье – корявки, и сдавал в пункты приема. Иногда ему попадались интересные вещицы, и он ими приторговывал.

– Бабы! Корявки! – это совсем не то, что хочется услышать в девять утра в воскресенье.

– Сам ты корявка, Хаимка! – высовывались из окон хозяйки. – Ты б к обеду лучше прикатывался, мы бы тебе того-сего насобирали…

– К обеду я пойду к уважаемым людям, на улицу Розочки Люксембург, и там у них такие корявки, шо пальчики оближешь, а не тот хлам и позор, шо можно насобирать на вашей Слободке… – бурчал он, подгоняя несчастную лошаденку, впряженную в тележку со старьем.

Бабы возмущенно охали и ахали. С улицей имени Розы Люксембург у Слободки была давняя конкуренция за звание самых отдаленных от центра города пердей, самого дикого дубровицкого захолустья. То есть они-то говорили о «чистом воздухе и приличных людях», но сути это не меняло.

– Дядь Хаим, – сказал я, догоняя его и хлопая по плечу: – Если поможете мне разгрузить чердак – у вас будет столько корявок, что и на Розу Люксембург вам будет наплевать, и на Клару Цеткин!

– Ой-вей, зачем вы так говорите за Кларочку? Но вы даже можете на нее сами плюнуть, если вот этот экипаж заполнится хотя бы до половины! – от моего хлопка с его лапсердака поднялась целая куча пыли, так что старый еврей принялся чихать, блаженно жмурясь.

– Целиком, и с горкой, дядь Хаим.

– А если с горкой – то я тебя поцелую, хоть ты мне и не племянник, мишигине копф… Давай пойдем-таки и посмотрим глазами на твой чердак!

Я знал, о чем говорил. Как многие старые люди, мама Геры Белозора была ужасной барахольщицей. Наслоилась и нищета военных годов – любая тряпка и любая тарелка могли пригодиться в хозяйстве! В общем, там, кажется, было полтонны разной хрени, копаться в которой я не собирался.

Лошадка брела по улице, поднимая песчаные облачка своими копытами, Хаим шаркал рядом. Ася и Вася увидели нас издали, они копошились в песочнице с посудками и лопатками, которые купила им Пантелевна.

– Гера, Гера! – запрыгала Василиса.

– Ласядка! – захлопала в ладоши Аська. – Хацю ласядку!

– О, лэхаим, детки! – расцвел корявщик Хаим.

– Идите сюда, дядя Хаим вас покатает! – крикнул я. – Да, дядь Хаим?

– И покатаю и дам еще вот… Есть у меня тут цукер, такой цукер, шо пальчики оближешь… – он принялся копошиться в тележке.

Я с подозрением следил за ним, но зря: когда по очереди подсадив девчуль на борт телеги, я решил проконтролировать, чем старик пичкает детишек, то оказалось – это вполне себе запакованные магазинные петушки на палочке. Девчули болтали ногами, тряслись на колдобинах, употребляли петушки и были очень счастливы, в отличие от их мамы, которая выбежала за калитку с испуганным лицом:

– Дети!.. – она уже набрала в легкие воздуха, чтобы закричать, но увидев практически идиллическую картину, тут же разулыбалась. – Дети… Привет, Гера!

Домашний халат в голубенький цветочек шел ей ничуть не меньше яркого платья.

– Доброе утро, Тася! – помахал я рукой в ответ.

– А мы на ласядке катаимся! – заявила Ася и в подтверждение своих слов помахала петушком.

– А кашу кто есть будет? – строго спросила Таисия.

– Патамусьто! – не сдавалась двухлетняя обаятельная вредина.

– Давай мы скажем маме, что потом доедим конфеты, – рассудительно сказала Вася. – После каши. Тогда она не будет ругаться и разрешит нам еще покататься на лошадке.

– О! – этот аргумент убедил младшую, и она закивала головой, засунув в рот всего петушка целиком. – Холосё!

Я снял их по очереди с телеги и поставил на дорогу. Девочки побежали к маме, она приобняла дочерей за плечи и, наклонившись к ним, показала на Хаимову кобылку:

– Если вы быстро покушаете, то я дам вам по морковочке, и вы покормите лошадку!

– Ура-а-а! – снова запрыгала Васька, а Аська подхватила: – Уя-я-я!

Девочки были очень обаятельные. И мама у них – обалдеть просто. Уходя за калитку, она послала мне украдкой воздушный поцелуй, а потом – вильнула попой! Вот честно, взяла и вильнула попой самым бесстыжим образом!

– Хороший тухес – тоже нахес! – хмыкнул Хаим. – Таки закончим пока с лучшей половиной человечества и займемся гешефтами, да?

– Да! – сказал я, и мы полезли на чердак.

Вообще-то в планах у меня было разгрузить не только и не столько чердак, но старый еврей подвернулся очень кстати, а потому тюки из старых простыней, полные одежды, ковров, отрезов ткани, полусгнивших одеял и подушек летели через чердачное окно прямо в тележку без всякой пощады. Я планировал в ближайшем будущем разжиться деньгами и перестроить дом – а потому всё это барахло мне и на хрен не нужно было.

Перепачкавшись в паутине и птичьем дерьме, подравшись с дюжиной летучих мышей, вспотев и задолбавшись до крайности, мы с Хаимом уже решили было, что закончили, но цепкий еврейский взор вдруг высмотрел среди гор льняной тресты у края даха несколько полотняных мешков.

– Молодой человек, а таки шо лежит там? Может, шо-то такое, шо для меня конфета, а для вас дрек мит фефер?

– Ну, давайте посмотрим… – я полез в горы тресты и тут же принялся весь чесаться.

Отвратительная штука эта треста. Хуже только стекловата. Я ухватил один из мешков и потянул на себя. Тяжелый, сволочь! Развязав тесемки, я заглянул внутрь и сказал:

-..ять!

Телефон нашелся только в магазине у автобусной остановки, куда я добежал минуты за три со скоростью спринтера. С перепугу я позвонил сразу в кабинет Привалова, на рабочий номер. Полковник на удивление был на месте, несмотря на выходной день.

– Товарищ полковник, это Белозор беспокоит.

– Это который акула пера? Здравствуй, Гера. Кажется мне, ты не сто грамм предложить звонишь, да? Случилось что-то?