Проклятая русская литература - Михайлова Ольга Николаевна. Страница 21

«Он был вообще не любим в кругу своих знакомых в гвардии и в петербургских салонах; при Дворе его считали вредным, неблагонамеренным и притом, по фрунту дурным офицером, и когда его убили, то одна высокопоставленная особа изволила выразиться, что «туда ему и дорога». По словам флигель-адъютанта, полковника конногвардейского полка Лужина, государь сказал: «Собаке — собачья смерть». Это слова от Лужина услышал Вяземский, но им вторит и тот, кто был очевидцем событий, В. Эрастов: «Вы думаете, все тогда плакали? Никто не плакал. Все радовались. От насмешек его избавились. Он над каждым смеялся. Приятно, думаете, насмешки его переносить? На всех карикатуры выдумывал. Язвительный был. Я видел, как его везли возле окон моих. Арба короткая… Ноги вперед висят, голова сзади болтается. Никто ему не сочувствовал».

Ну и напоследок — снова князь Васильчиков: «Нельзя не сознаться, что настроение его ума и чувств было невыносимо для людей, которых он избирал целью своих придирок и колкостей, без всякой видимой причины…»

Ригер, пряча улыбку, смотрел на Голембиовского: после такого анализа мемуаров не только адвокату дьявола, но и самому чёрту больше нечего было сказать. Верейский же подумал, что Голембиовский совсем не беспристрастен: былое увлечение и очарованность сегодня сильно походили на ненависть.

Муромов поправил очки на носу.

— Ну, он, как отмечено всеми, был предан друзьям. Были у него и гусарские добродетели: играл он редко, с соблюдением известного расчёта и выше определенной для проигрыша нормы не зарывался. С прислугой был необыкновенно добр, ласков и снисходителен, а старого камердинера своего любил как родного и даже снисходительно выслушивал его советы. Когда из-за него пострадал его приятель Раевский, он был всерьез огорчен, причём, вот его оправдания: «Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастия, что ты, желая мне же добра, за эту записку пострадаешь. Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет, и что если я запрусь, то меня в солдаты… Я вспомнил бабушку… и не смог. Я тебя принес ей в жертву… Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать, но я уверен, что ты меня понимаешь и прощаешь и находишь ещё достойным своей дружбы…» Зачатки чести в нём были, кроме того — он любил старуху Арсеньеву.

Есть и ещё достоинства: Аким Шан-Гирей говорил, что у него не было чрезмерного авторского самолюбия; он не доверял себе, слушал охотно критические замечания тех, в чьей дружбе был уверен и на чей вкус надеялся. Он притом не побуждался меркантильными расчётами, почему и делал строгий выбор произведениям, которые назначал к печати. Ну а, кроме того, так был молод…

— Почти двадцать семь. Это уже не мальчик, — отозвался Ригер.

Голембиовский закурил и сидел, покачиваясь в кресле.

— И всё же… это незавершенная жизнь и неоконченная поэзия, — вступился Верейский, — кстати, есть расхожее мнение о его сходстве с Пушкиным, — он полистал свои записи, — знавшие их обоих этого не находили. Вяземский, отдавая всю справедливость уму и таланту Пушкина, находил, что ни первая молодость его, ни жизнь вообще не представляют того, что бы внушало к нему истинное уважение и участие. Виною — обстоятельства, родители, знакомства и дух времени. Но Лермонтов, считает он, ещё менее Пушкина заслуживает соучастия к судьбе своей, потому что Пушкин действовал не в подражание кому-либо, а по несчастному стечению обстоятельств, соблазнивших его, Лермонтов же гнался за известностью в роли Пушкина, — и тем смешон» Это мнение Вяземского мы знаем из письма Плетнева к Гроту. Смирнов же свидетельствует: «Лермонтов не имел ни начитанности Пушкина, ни резкого проницательного его ума, ни его глубокого взгляда, ни чувствительной, всеобъемлющей души его. Его характер не был ещё совершенно сформирован, и увлеченный обществом молодых людей, он характером был моложе, чем следовало по летам. Он ещё любил шумную, разгульную жизнь, волочиться за дамами, подраться на саблях, заставить о себе говорить, подтрунить, пошутить и жаждал более светской славы остряка, чем славы поэта. Эта молодость убила его».

Ригер почесал за ухом.

— Я, раз у меня отобрали мои функции, попытаюсь проанализировать истоки лермонтовского байронизма, это рядом с моей темой, — Марк тоже закурил, — а заодно, как мне кажется, это уточнит и взгляды Гоголя. Я тут покопался и помозговал. Так вот. В XVIII веке Просвещение провозглашает рационализм. Вера для его адептов — выдумка жрецов, примитивный этап в становлении культурного человека, но на вопрос о бессмысленности бытия рационализм не отвечает, и вот, устав от его молчания, люди ударяются в романтизм и вновь начинают искать Бога.

Однако Просвещение сильно подорвало престиж церковной традиции, и потому Бога ищут уже вне Церкви. Появляются масонские ложи, соблазны восточных религиозных трактатов, всплывают язычество и дохристианские традиции, однако некоторые представители немецкого романтизма всё же обращаются и к церковной традиции — протестантской, но чаще католической, наиболее выразительной. Романтизм в целом исходит из убеждения, что вне религиозной проблематики нет подлинной литературы, более того, новой формой религиозного сознания становится именно литература. Поэты выступают как пророки. Они должны дать новый смысл разочарованному человеку, не принимающему примитивную философию отрицания Бога, но отошедшему от церковной традиции. — Ригеру надоела сигарета, и он затушил её о край пепельницы, — если в средневековье идеал человека заключался в святом, то в новом времени на место святого ставится пророк-поэт, выразитель воли Бога. Здесь смещаются акценты. С церковной точки зрения писатель оценивается не по тому, насколько он выражает волю Божию, в романтизме же творец, еще не стоящий по ту сторону добра и зла, это придёт потом, просто через самовыражение открывает миру некие новые истины.

Но для многих романтиков рационализм скомпрометировал идею божественного окончательно, и они начинают наделять божественными чертами… дьявола. Точнее, утратив веру в Бога и дьявола, человек сам… начал примерять дьявольский красный камзол и хвост, то есть… стал играть дьявола. В инфернальном теперь пытаются найти свою красоту, свой смысл, обнаружить позитив. Отсюда Манфреды, Лара, Каины, Чайльд-Гарольды… Мережковский заметил, что Лермонтов, очень много писавший о Боге, никогда не упоминает Христа. Это говорит о глубокой отчужденности поэта от Церкви, хотя Богородица, которая, по преданию, спасает грешников, которые Христа забыли, у Лермонтова поминается не раз. Лермонтов был мистически очень одарён, а сочетание мистического, даже пророческого дара с неприятием русской религиозной традиции было очень характерно для его времени, и потому герой этого времени, Печорин, несёт на себе печать демонизма Чайльд-Гарольда. Является ли Печорин Лермонтовым, а Лермонтов — Печориным? Вопреки мнению многих, я полагаю, что Печорин — это слепок мыслей Лермонтова, помноженный на его мечту о себе, это не второе «я» поэта, Лермонтов, разумеется, больше своего героя, но можно говорить о тождестве если не личности, то духа.

Коллеги, знавшие об увлечении Ригера демонологией, прятали улыбки, но слушали внимательно.

— Лермонтов рисует в Печорине человека неординарного, но явно подпавшего под влияние дьявола, это первый антигерой в русской литературе. Михаил Юрьевич интуитивно правильно расставляет акценты: Печорин — источник смертельной опасности, от него веет дыханием смерти. История с Бэлой — классическое разрушение другого человека, Печорин любит Бэлу, но эта любовь несёт ей гибель. И вспомним его поистине дьявольскую реакцию на её смерть. Он смеётся. Можно говорить о том, что это была некая неадекватная психическая реакция Печорина на потрясшее его событие. Но куда вероятнее нечто другое. В традиционной религиозной литературе я неоднократно читал о дьявольском смехе. Представить плачущего беса невозможно. Бесы только смеются. Ненавидят, разрушают и смеются. А вот Христа смеющимся представить трудно. Он улыбается, когда, например, подходят к нему дети, плачет, но никогда не смеется. В этом мире, отпавшем от Бога, естественнее плакать, чем смеяться. Печорин же смеётся. Но кто смеётся гибели человека? Только дьявол. Теперь Максим Максимович. Он не обыватель, не ходячая мораль, а русский чистый человек. Однако рядом с Печориным он приобретает карикатурные черты, он смешон! Но кому смешон добрый и благочестивый человек? Только дьяволу. — Ригер явно оседлал любимого конька. — Княжна Мэри — ещё одна жертва Печорина. Образ любящей или любимой женщины — это отношение писателя к жизни, таково неписаное литературное правило. И вот — женщины при соприкосновении с Печориным обречены на гибель.