Проклятая русская литература - Михайлова Ольга Николаевна. Страница 22

Гибель и рядом с ним самим. Если в Тамани герой ещё борется за жизнь, то постепенно он всё больше начинает искать смерти. Сам себя он убить не может — для его демонизма это слишком мелко. Он начинает готовить себе убийцу — Грушницкого. Грушницкий изначально порядочен и честен. Столкнувшись с Печориным, он начинает деградировать. Но кто источник деградации человека? Дьявол. Страдает ли сам Печорин? Нет, разрушение оказывается единственной стихией, которая его удовлетворяет. Но всё же здесь мы имеем дело с одержимостью дьяволом, но не с самим дьяволом. У Печорина нет припадков, он не бросается на людей, однако он, несомненно, одержим силой, которая оказывается больше его самого. Не Печорин является активным началом, а какая-то иная сверхчеловеческая сила, которая через Печорина вторгается в наш мир, истребляет смысл существования, красоту, любовь. Объяснить поведение Печорина социальной средой невозможно. Такие люди были, есть и будут.

Духовен ли герой Лермонтова? Безусловно, по крайней мере — в светском понимании этого слова, для которого духовность — не стяжание Духа Святого, но открытость тонкому миру. Однако вопреки обывательскому стереотипу, иной духовный человек может быть смертельно опасен, как проводник сил, которые он не умеет контролировать. И отсюда понятно, почему поколение интеллигенции, воспитанной русской романтической литературой, оказалась способно только разрушать.

Следует, наверное, отметить, что изначально ложным было и романтическое представление о духовности литературы. К литературе нельзя относиться как к некой абсолютной духовной ценности. Это ценность весьма относительная.

Верейский удивился, что мысли Ригера так созвучны, оказывается, его собственным, но промолчал.

Муромов перелистал блокнот.

— Ладно, теперь я. Остается анализ его личности. Стихи, воля ваша, показались мне подлинно недетскими, роман — же и вовсе носит черты законченной зрелости. Что заметно? Первая особенность, которую отметил ещё Соловьёв, — страшная напряжённость и сосредоточенность мысли на себе, страшная сила личного чувства. Если продолжить сравнение, Пушкин, когда говорит о себе, то будто о другом, Лермонтов, когда говорит и о другом, то мысль его стремится вернуться к себе.

Ни у одного из русских поэтов нет такой силы личного самочувствия.

Понятно, что развитие личности идёт через осознание смысла своего бытия, но его надо подлинно выстрадать, иначе личность останется пустой. Оставаться совершенно пустой колоссальная личность Лермонтова не могла, всё, им переживаемое, превращалось в поэзию, главным же была любовь. Но любовные мотивы не притупляли остроту эгоизма, и не смягчали его жестокость, во всех любовных темах Лермонтова главенствуют не любовь и не любимая, а любящее «Я», дух торжествующего эгоизма. В «Герое нашего времени» торжество эгоизма над неудачной попыткой любви — намеренная тема, но эгоизм чувствуется везде. Любовь не была для Лермонтова началом значимым, он любил лишь собственное любовное состояние, пустынность напряженной, сосредоточенной в себе личной силы. Лермонтов вовсе не занят, как отмечал Соловьёв, ни мировыми историческими судьбами своего отечества, ни судьбой своих ближних, а только своей судьбой. Отсюда — резкий фокус духовного зрения: оно направлено только на него самого.

С ранних лет ощутив в себе силу поэта, Лермонтов принял её только как право и привилегию, а не как обязанность и службу. Да, это романтичность байронизма. Он подлинно избалованный барчонок. Он полагает, в отличие от Жуковского, Гоголя и Пушкина, что его гениальность уполномочила его требовать от людей и от Бога всего, что ему хочется, не обязывая ни к чему. Богом же поставлена дилемма: если ты считаешь, что имеешь сверхчеловеческое призвание, исполни необходимое для него условие, поднимись к святости, поборов в себе злое начало, которое тянет тебя вниз. А если ты чувствуешь, что оно сильнее тебя, и ты даже отказываешься с ним бороться, то признай себя простым смертным.

Лермонтов сознавал злое начало. Четырнадцатилетний поэт дает точное описание своего демона:

Он недоверчивость вселяет,

Он презрел чистую любовь,

Он все моленья отвергает,

Он равнодушно видит кровь.

И звук высоких ощущений

Он давит голосом страстей.

И муза кротких вдохновений

Страшится неземных очей.

Эти описания можно бы принять за пустые фантазии талантливого мальчика, если не было бы известно, что уже с детства рядом с проявлениями души чувствительной и нежной, в нём обнаруживались резкие черты демонической злобы. Из интимного письма поэта известно, что взрослый Лермонтов вёл себя с женщинами совершенно так же, как Лермонтов-ребенок с цветами, мухами и курицами. И тут значимо не то, что он разрушал спокойствие и честь светских барышень, а то, что он находил в этом наслаждение. Услаждаться творением зла есть уже черта нечеловеческая. Это демоническое сладострастие не оставляло Лермонтова до конца; ведь и последняя трагедия произошла оттого, что удовольствие Лермонтова терзать слабые создания встретило — вместо барышни — бравого майора Мартынова как роковое орудие кары для человека, который мог бы быть солью земли, но стал её плесенью.

Соловьев утверждал, что демон злобы соседствует в Лермонтове с демоном нечистоты. Демон похоти овладел душою несчастного поэта слишком рано, и когда, в одну из минут просветления, он говорит о «пороках юности преступной», то это — увы! — близко к истине. Я умолчу о биографических фактах, но даже его эротические стихи производят какое-то удручающее впечатление полным отсутствием легкой грации Пушкина. Пушкина вдохновлял какой-то игривый бесенок, пером Лермонтова водил настоящий демон мерзости.

Сознавал ли Лермонтов, что пути его были путями ложными и пагубными? Да, и в стихах, и в письмах его много раз высказывалось это сознание, но сделать действительное усилие, чтобы высвободиться от своих демонов, мешал демон гордыни, который нашептывал: «Да, это дурно и низко, но ты гений, ты выше простых смертных, тебе всё позволено, ты имеешь от рождения привилегию оставаться высоким и в низости…» и мы не найдём ни одного указания, чтобы он когда-нибудь взаправду тяготился своею греховностью. Гордыня потому и есть коренное зло, что это состояние души, которое делает всякое совершенствование невозможным, она в том и заключается, чтобы считать себя ни в чем не нуждающимся, чем исключается всякая мысль о покаянии. Другими словами, гордыня для человека есть первое условие, чтобы никогда не стать сверхчеловеком. Сверхчеловеком делает смирение, и гениальность обязывает к смирению, ибо гениальность обязывает становиться сверхчеловеком. Гоголь и Жуковский это понимали. Понял и Пушкин. Лермонтов этого осмыслить не мог. Религиозное чувство в Лермонтове никогда не боролось с его демонизмом, и в более зрелом возрасте, после нескольких бесплодных порывов к возрождению, Лермонтов находит окончательное решение жизненного вопроса в фатализме. Его обращение и преображение требовало бы сложного и долгого подвига, на который Лермонтов был просто неспособен. Сильная натура оказалась не в силах бороться с дьяволом. В итоге Лермонтов стал рабом зла и показал зло не только в его спокойно-иронической, презрительной и вежливой форме, он больше чем кто-либо из русских писателей изобразил лживую красоту зла, его одушевленность и величие. Поэт гнева и гордыни, он полюбил чёрный образ Демона, тешил себя картинами ужаса и гибели, войны, разбоя, мести.

Голембиовский обратился к Верейскому.

— Ну, Алеша, что решаете?

— Изучать подобное в школе — просто безумие, — покачал головой Верейский. — Мы развращаем детей. Из песни слова не выкинешь, из литературы Лермонтова не уберёшь, но подход нужно изменить. Нужно всемерно обличать ложь воспетого им демонизма, останавливающего людей на пути к Истине, и тем мы, наверное, уменьшим и тяжесть, лежащую на этой искажённой и больной, но всё же великой душе…

Домой Верейский и Ригер снова возвращались вместе.