Приручить Сатану (СИ) - Бекас Софья. Страница 66

— А кто сидит в шкафу на четвёртом этаже?

— Вот ты мне это и скажешь.

Путь обратно до четвёртого этажа был долгим, в основном из-за Шута, который лазил по всем поверхностям, каким только можно, и перекидывался «парой слов» буквально с каждым встречным. Вообще, манера общения Шута была довольно своеобразной, как, наверное, и любого, обитающего в этих стенах: на первый взгляд он был абсолютно нормальным человеком, привыкшим шутить и радовать людей вокруг; затем, когда речь заходила о чём-то более серьёзном, это начинало мешать и даже раздражать, потому что, конечно, Шут не мог «выключить» свою болезнь в нужный момент. В этом была его главная беда: даже когда он хотел погрустить, даже когда его изнутри разъедало глубокое горе, он не мог перестать веселиться, и тогда происходила «перезагрузка»: психика не выдерживала давление, на глазах выступали слёзы, шутки становились всё более и более истеричными, пока, наконец, его смех не смешивался с рыданиями и его не уводили в палату, где он мог побыть один, без необходимости постоянно кого-то смешить.

— Больница устраивает для малышей праздничный концерт, и меня пригласили туда играть Папагено, — похвастался Шут, шутливо кланяясь прошедшему мимо главврачу.

— Что ж, тебе очень пойдёт. В этом году решили поставить «Волшебную флейту»?

— Да, чему я очень рад — немного отдохнём от «Щелкунчика» и «Лебединого озера».

— И ты уже начал репетировать?

Шут засмеялся.

— По-твоему, мне ещё нужно репетировать? Вся моя жизнь — одна сплошная репетиция роли Папагено. Посмотри, разве я не похож на воробья? — Шут высоко подпрыгнул вверх, смешно помахав руками, словно птица, ловко приземлился на сидения с левой стороны и прошёлся по ним на мысочках, за что получил нагоняй от уборщицы. — Я был рождён для этой роли!

Ева не стала спорить с этим утверждением.

— А ты не хочешь поучаствовать? — спросил её тем временем Шут, пытаясь поймать собственную руку, которая, по всей видимости, изображала паука.

— Я бы с радостью, но, боюсь, не справлюсь.

— Отчего же? Выпил таблеточек и вперёд, — Шут сделал колесо, за что снова услышал недовольное ворчание уборщицы.

— Если бы всё было так просто, — мрачно ответила Ева и осторожно отвела Шута в сторону, чтобы пропустить носилки. — Я пила сегодня таблетки, и что? Вместо начинки в выпечке — черви, вместо людей — тени, комната кишит сольпугами и сколопендрами, а в шкафу сидит человек, который исчезает, как только я открываю дверцы. Не думаю, что дети оценят подобные рассказы.

— Подумать только, сколько добра пропадает! — воскликнул Шут. Ева непонимающе посмотрела на него. — Ты представляешь, какой богатой пищей для писательской фантазии являются твои галлюцинации? Тебе стоит рассказать о них Писателю, уверен, он не будет против включить их в свою «Поэму».

— А, ты об этом. Он уже это сделал, даже приносил мне отрывок.

— Прочитаешь?

— Он лежит у меня в палате, можем зайти чуть позже.

Шут и Ева дошли до той самой злосчастной гостиной, где в шкафу сидел кто-то или что-то. Как только девушка переступила порог комнаты, бормотание, до этого затихающее по мере удаления от шкафа, усилилось и стало настолько громким, что Ева с трудом могла слышать голос Шута.

— Вот, посмотри, — сказала Ева, указывая на шкаф. — Видишь, оттуда кто-то постоянно выглядывает?

Как раз в этот момент в щели появился глаз, который внимательно посмотрел сначала на Еву, затем на Шута, а потом из него вдруг почему-то потекли слёзы.

— Если честно, я никого не вижу, — сконфуженно ответил Шут, вглядываясь в просвет между дверцами.

— А глаз? Ты видишь глаз? Он сейчас плачет, — допытывалась Ева, нависая над Шутом.

— Нет, Ева, тебе кажется — там никого нет. Пойдём-ка лучше к тебе в палату, я хочу услышать хотя бы кусочек «Поэмы».

— Ты никогда её не слышал?

— Нет.

— Почему?

Шут пожал плечами.

— Не знаю. Я много раз просил Писателя почитать мне, но он отказывал. Говорил, что я слишком легкомысленный и могу высмеять его творчество.

Дверь в палату оказалась открытой, причём не просто открытой, а распахнутой настежь. Внутри маленькая сгорбленная тень, очевидно, тоже уборщица, меняла постельное бельё, распугивая пригревшихся на кровати пауков, отчего те, конечно, разбегались во все стороны. Все личные вещи Евы лежали в полупустой тумбе около кровати, в том числе и отрывок «Поэмы», подаренный ей Писателем на день рождения; Ева открыла ящик и с отвращением отпрыгнула назад, потому что листочек за милую душу уплетали противные белые личинки.

— Боже, Шут, возьми его сам: он весь в опарышах, — взмолилась Ева, отходя от тумбочки подальше. Шут подошёл к ящику и вынул листочек.

— Нет тут никаких опарышей, выдумщица, это рассыпанные таблетки, — ответил Шут, однако Еву это нисколько не переубедило.

— «Что, рыцари, для вас ваши кольчуги,

Когда сквозь них проходит жало скорпиона

И ползают бесстрастные сольпуги

По трупам осуждённых Гедеоном***?

Что, воины, для вас ваши мечи,

Когда вы словом раните и бьёте

Не хуже, чем библейские мужи

Своей молитвой борются с змеёю?

Для вас вся жизнь — огромная афера.

Вы видите, как черви едят плоть

И забирается в доспехи сколопендра,

Отправленная вражеским послом».

Некоторое время Шут, очевидно, «переваривал» только что прочитанное, а затем сказал:

— Мрачновато, но чего ещё ожидать от Писателя, верно? Все они немного, — Шут помахал ладонью около головы и слегка присвистнул, — «с приветом», хотя и не всегда приветливые.

— Зря ты так, — прозвучал в дверном проёме глубокий печальный голос. — Писатель очень доброжелательный и гостеприимный человек, но он не любит, когда к его творению относятся неуважительно. Пойми, Шут, «Поэма» — это самое дорогое, что у него осталось; дороже может быть разве что та, во имя которой пишется эта «Поэма».

— О, да брось, — Шут, как обычно, не воспринял слова говорящего всерьёз, с гораздо большим увлечением складывая из листка бумаги самолётик, — её, скорее всего, и вовсе не существует, а он возится с ней, как не знаю с кем.

Стоящий в дверях недовольно цокнул языком и покачал головой. Где-то этажом выше часы гулко пробили два удара.

— Слава всем напольным часам больницы Николая Чудотворца, два часа дня! Простите, но я с вами заболтался. Скажу вам по секрету, — Шут понизил голос до громкого шёпота, — я выведал расписание столовой и теперь знаю, когда приезжает машина со свежими продуктами. Её разгружают на заднем дворе, и, видит бог всех грузовых машин, когда-нибудь я уеду вместе с ней. А теперь прощайте, друзья мои, кто знает, когда мы ещё увидимся! И пожелайте мне удачи!

— Удачи, — тихо сказал стоящий в дверях, провожая Шута печальным взглядом.

Как, может быть, уже догадался читатель, это был Амнезис. Если говорить откровенно, Ева не особо стремилась встретиться с ним, по крайней мере, сегодня. Амнезис являлся живым воплощением если не депрессии, то грусти и уныния, и иногда разговаривать с ним было откровенно тяжеловато, потому что, с одной стороны, Еве хотелось как-то поддержать и подбодрить Амнезиса, а с другой стороны, это удавалось ей не особо часто. Его можно было сравнить с осликом Иа: Амнезис был печальным и видящим во всём не светлые, а тёмные стороны, многое воспринимал слишком близко к сердцу, и даже манера говорить чем-то походила на манеру речи вымышленного персонажа. Пока единственным человеком, которому удалось вызвать на лице Амнезиса улыбку, был Шут, и, как он сам признавался, «смех Амнезиса стал для него личной победой». Его можно было понять: причиной амнезии являлась какая-то страшная трагедия, эпизоды которой периодически всплывали у Амнезиса в памяти — в моменты, когда он что-нибудь вспоминал, на него было больно смотреть, — но затем мозг снова стирал всю информацию о том страшном событии во избежание душевной катастрофы, и единственное, что оставалось у Амнезиса — это чувство, что он забыл что-то очень важное.