Один в Берлине - Фаллада Ганс. Страница 104
— Конечно, у дипсоманов, у алкоголиков, опасность рецидива всегда очень велика. И если ваш папенька, как вы только что рассказали, постоянно пил…
— Он пропил свой кабак. Пропивал все, что зарабатывала мать. И дай мы ему волю, он бы и сейчас пропивал все, что зарабатываем мы, дети. Отец останется здесь!
— Ваш отец останется здесь. До поры до времени. Если позднее, скажем после войны, вы, наведавшись сюда, все-таки решите, что вашему папеньке стало гораздо лучше…
Бальдур снова оборвал доктора:
— Проведывать отца больше никто не будет, ни я, ни мои братья и сестра, ни наша мать. Мы знаем, он здесь в хороших условиях, и этого достаточно. — Бальдур пристально посмотрел на врача, задержал на нем взгляд. До сих пор он говорил громко, почти командным тоном, теперь же понизил голос: — Отец рассказал мне об уколах, господин главврач, о некой зеленой субстанции…
Главврач слегка вздрогнул.
— Это чисто воспитательная мера. Изредка применяется к строптивым пациентам помоложе. Возраст вашего папеньки уже не позволяет…
Его снова перебили:
— Отцу уже кололи эту зеленую субстанцию…
— Исключено! — воскликнул врач. — Простите, господин Персике, здесь явно какое-то недоразумение!
— Отец сообщил мне об одном таком уколе, — строго произнес Бальдур. — И сказал, что укол ему помог. Почему данное лечение не продолжается, господин главврач?
Врач был в полном смятении:
— Но, господин Персике! Это же чисто воспитательная мера! Пациента потом часами, а то и по нескольку дней рвет!
— Ну и что? Пусть рвет! Может, ему нравится блевать? Меня он уверял, что зеленый укол ему помог. Он прямо-таки мечтает о втором. Почему вы отказываете ему в этом средстве, если оно ему на пользу?
— Нет-нет! — поспешно сказал врач. И, сгорая от стыда, добавил: — Тут явно какое-то недоразумение! Я никогда не слышал, чтобы пациенты…
— Господин главврач, кто понимает пациента лучше, чем родной сын? А я, надо сказать, у отца любимый сын. И действительно буду весьма вам обязан, если вы прямо сейчас, в моем присутствии, распорядитесь, чтобы старший санитар или как его там называют, немедля сделал моему отцу такой укол. Тогда я пойду домой, как говорится, со спокойным сердцем, потому что исполню отцово желание!
Врач, побледнев как мел, смотрел на Бальдура.
— Вы правда так считаете? Я должен прямо сейчас? — пробормотал он.
— Вы еще сомневаетесь, господин главврач? Разве я высказался недостаточно ясно? Для ведущего врача вы, на мой взгляд, несколько мягкотелы. Как вы совершенно справедливо заметили, вам бы не мешало поучиться в «наполе» и хорошенько развить командирские качества! — И язвительно добавил: — Впрочем, при вашем прирожденном дефекте существуют и иные способы воспитания…
После долгой паузы врач тихо сказал:
— Хорошо, я сам сделаю укол вашему отцу…
— Но, господин доктор Мартенс, почему вы не поручите это старшему санитару? Это ведь, кажется, его обязанность?
Врач сидел в тяжелой борьбе с собой. Вновь воцарилась тишина.
Потом он медленно встал.
— Хорошо, я скажу старшему санитару…
— С удовольствием вас провожу. Меня очень интересует ваша работа. Ну, вы понимаете, выбраковка недостойного жизни материала, стерилизации и прочее…
Бальдур Персике стоял рядом, когда врач давал указания старшему санитару сделать пациенту Персике такой-то и такой-то укол…
— Короче говоря, рвотный укол, милейший! — благодушно произнес Бальдур. — Какую дозу вы обычно используете? Так-так, ну, чуть побольше опять же не повредит, верно? Подите-ка сюда, у меня тут найдется сигаретка-другая. Да берите всю пачку, старший санитар!
Старший санитар поблагодарил и вышел, со шприцем зеленой субстанции.
— Н-да, старший санитар у вас — сущий бугай! Могу себе представить, махнет кулаком — все в клочки разнесет. Мышцы, мышцы — вот что главное, господин доктор Мартенс! Ну что же, большущее вам спасибо, господин главврач! Надеюсь, лечение пройдет вполне успешно. Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер, господин Персике!
Вернувшись в кабинет, главный врач доктор Мартенс грузно рухнул в кресло. Во всем теле дрожь, на лбу выступил холодный пот. И он никак не мог успокоиться. Снова встал, подошел к шкафчику с медикаментами. Медленно наполнил шприц. Но не зеленой субстанцией, хотя имел все основания блевануть на весь мир, а в особенности на свою жизнь. Доктор Мартенс предпочел морфий.
Вернулся в кресло, расслабился, ожидая воздействия наркотика.
Какой же я трус, думал он. Омерзительный трус! Этот наглый сопляк — вероятно, вся его сила в языке без костей. А я перед ним лебезил. И напрасно. Только вечно вылезает проклятущая бабка, а я не умею держать язык за зубами! Притом ведь она была очаровательная старая дама, и я очень ее любил…
Он погрузился в воспоминания, снова увидел перед собой старую даму с тонким лицом. В ее квартире всюду пахло розами (там стояла полная ваза сухих розовых лепестков) и анисовым кексом. Рука у нее была тонкая, состарившаяся рука ребенка…
И из-за нее я пресмыкался перед этим мерзавцем! Однако, господин Персике, в партию я все-таки вступать не стану. По-моему, поздновато уже. Ваша компания что-то слишком надолго здесь задержалась!
Он зажмурился, потянулся. С удовольствием вздохнул, к нему вернулось хорошее настроение.
Немного погодя загляну к старому Персике. Больше уколов он, во всяком случае, не получит. Надеюсь, выдюжит. Посижу здесь, пока морфий действует особенно приятно, а потом сразу к нему. Честное слово!
Глава 57
Новый сокамерник Отто Квангеля
Когда надзиратель привел Отто Квангеля в камеру следственной тюрьмы, крупный мужчина поднялся от стола, где сидел с книгой, и стал у окошка, руки по швам, как положено по инструкции. Но манера, в какой он все это проделал, выдавала, что он не считает «отдание чести» очень уж необходимым.
И надзиратель тоже только рукой махнул:
— Да ладно вам, господин доктор. Вот, привел нового сокамерника!
— Отлично! — откликнулся мужчина, который был одет в темный костюм и спортивную рубашку с галстуком и в глазах Отто Квангеля выглядел не сокамерником, а скорее барином. — Отлично! Мое имя Райххардт, я музыкант. Обвиняюсь в коммунистических происках. А вы?
Квангель почувствовал в ладони прохладную, крепкую руку.
— Квангель, — нерешительно ответил он. — Столяр. А обвиняют меня в измене родине и в государственной измене.
— Да, кстати! — крикнул доктор Райххардт, музыкант, вдогонку надзирателю, который как раз закрывал дверь. — С сегодняшнего дня опять две порции, ладно?
— Понятное дело, господин доктор! — отвечал тот. — Я и сам смекнул!
Дверь закрылась.
Секунду-другую сокамерники пристально смотрели друг на друга. Квангеля одолевала недоверчивость, ему чуть ли не хотелось обратно в гестаповский подвал, к своей собаке, к Карличеку. Жить бок о бок с этим барином, с настоящим доктором, — невелика радость.
Глаза «барина» улыбались.
— Ведите себя так, будто вы здесь один, если вам так лучше, — сказал он. — Я вам не помешаю. Я много читаю, играю сам с собой в шахматы. Занимаюсь гимнастикой, для физической бодрости. Иногда напеваю немножко, но совсем тихо, потому что петь, разумеется, запрещено. Вам это помешает?
— Нет, не помешает, — ответил Квангель. И почти против воли пояснил: — Я ведь из гестаповского бункера, где без малого три недели сидел в одной камере с сумасшедшим, который ходил голышом и изображал собаку. Так что мне теперь так просто не помешаешь.
— Вот и славно! — сказал доктор Райххардт. — Конечно, было бы еще лучше, если б музыка немножко вас радовала. Здесь это единственный способ сохранить душевную гармонию.
— В этом я не разбираюсь, — холодно ответил Квангель. И добавил: — Супротив того места, где я был, тут прямо хоромы, а?
Барин снова сел за стол, взял в руки книгу. И дружелюбно ответил:
— Я тоже, как и вы, некоторое время провел в бункере. Согласен, здесь немножко получше. По крайней мере, не бьют. Надзиратели большей частью народ неотесанный, но не совсем уж оскотинившийся. Однако тюрьма остается тюрьмой, вы же знаете. Кое-какие послабления допустимы. Например, мне разрешено читать, курить, получать домашнюю еду, пользоваться собственной одеждой и постельным бельем. Но я — случай особый, да и при послаблениях заключение остается заключением. Надо еще научиться не чувствовать решеток.