Грешная женщина - Афанасьев Анатолий Владимирович. Страница 15

Звонил, разумеется, Саша Селиверстов. Он разыскивал пропавшую жену. Не поздоровавшись, спросил:

— Надюха не у тебя, случайно?

— Чего тебе взбрело в голову? Зачем ей быть у меня?

— Вы все не просыхаете?

— Да, не просыхаем. Демка-то совсем ополоумел. Несет какую-то околесицу. Хочу вызвать «неотложку». Не хочешь сам подскочить?

Чуткое Сашино ухо уловило натужность моего приглашения. Он застал меня врасплох, соврал я ему автоматически и неизвестно зачем. Первый раз, пожалуй, врал я милому другу, и повод был гнусный.

— Где она может быть? Обычно все же сообщает, когда задерживается, — пожаловался Саша.

— Да время еще детское, — произнес я еще более фальшивым тоном. — Может, по магазинам бегает?

Саша вернул меня на землю:

— Начало двенадцатого. Ты бы поглядел в окно.

— Ну и что? Сейчас ночных полно лавочек. Могла у подруги засидеться. Зачем думать сразу о плохом. Надя осторожная женщина, куда не надо не полезет.

— Чего-то ты темнишь, Женек. Или я ошибаюсь?

Уже совсем ненатурально я обиделся:

Да что за чертовщина! Один пьяный дурак житья не дает, теперь ты взялся. Когда это я темнил, вспомни? Это вы с Демой любители тумана напускать, а я всегда чист, как слеза ребенка. Хоть ты бы мне нервы не мотал.

— Боже, сколько слов! Ну-ну, будь здоров, допивайте водяру.

— А ты разве не придешь?

Саша молча положил трубку, и я представил, как он сидит сейчас у аппарата, печальный, одинокий, и думает скорбную думу. Догадаться о его мыслях нетрудно. Он думает, не наставляет ли ему рога любимая женщина и не участвует ли в этом мерзопакостном, но таком по-житейски обыденном действии человек, с которым они за много лет породнились, как братья. Но, возможно, я фантазировал: какие у него могли быть основания подозревать меня?

Вернувшись на кухню, я сказал:

— Извини, Наденька, но ты тут прохлаждаешься, а Саша с ума сходит. Ты ведь не предупредила, что задерживаешься. Он уже все больницы обзвонил, а сейчас звонит в милицию. Наверное, тебе все же лучше поскорее поехать домой. Дема тебя проводит. Ты проводишь Наденьку, старичок?

Наденька улыбнулась колдовской улыбкой:

— Как же ты изолгался, Женечка! Муж прекрасно знает, что я у тебя. Я ему записку оставила.

— Даже если так, — сказал я. — Все-таки час поздний, на улицах опасно. Да вот и Дема давно собирается домой.

— Я собирался? — удивился Дема. — Ты нас выгоняешь, что ли? Так и скажи. Чего крутишь, как хорек.

— Почему выгоняю? Живите здесь. Сашу, правда, немного жалко. Он чего-то психует.

— Выйдем на два слова, — позвал он таким тоном, словно принял мучительное, но необходимое решение отправить меня на тот свет.

В комнате спросил:

— Ты чего, Женек, совсем чокнулся? Ты зачем их в одно время-то свел?

— Всё?

Дема надулся, как упырь.

— Хорошо, помогу в последний раз. Гони деньги на такси и бутылку водки.

— Водки нету.

— Зараза, да у тебя полный холодильник!

В холодильнике действительно обнаружилась и водка, и коньяк. Я уж сбился со счету, сколько покупал спиртного и сколько выпили. Наденька причесывалась возле зеркала в коридоре.

— Суетишься напрасно, — шепнула она, при этом больно наступив мне на ногу острым каблуком. — Эта женщина тебе не по зубам. Но мне не жалко, ты заслужил свою участь, морячок.

Из чувства суеверия я возразил:

— При чем тут эта женщина? Она вообще не ко мне пришла.

— Кстати, в этой идиотской шутке как раз много правды. Она не к тебе пришла.

Дема бережно обнял ее за плечи и вывел из квартиры, как заботливый брат. Так провожают из чумного барака последнюю медсестру. Я в щелочку подглядывал, как они сели в лифт.

Дома остались я и моя суженая.

4

Посреди ночи я проснулся от сердечного спазма. Горел ночник, в комнате воняло табачной гарью. Моя любимая спала, укутавшись в простынку до самого носа. Но один глаз у нее был открыт.

— Не спишь? — спросил я.

— Сплю, — сказала Татьяна, и одинокий голубой хрусталик потух.

Перед тем как улечься, мы долго разговаривали на кухне, пили чай и водку. Я не помнил толком, о чем болтали, но разговор был хороший. Она жалела меня. А я жалел ее. Кажется, мы пришли к мысли, что оба родились не в свое время и не в том месте, где надо было. Потом немного поплакали, как между нами уже завелось. Потом она ушла в ванную, и вскоре я туда нагрянул и застал ее под душем. Ничего прекраснее, чем обнаженная, стройная, смуглая женщина, со смехом брызнувшая мне в глаза мыльной пеной, я в своей жизни не видел, хотя повидал немало. Я присел на пластиковую табуретку и глупо ухмылялся. Татьяна грациозно переступила через край ванны, склонилась и подтолкнула ко мне коричневый продолговатый сосок.

— На, полижи, теленок!

Затем мы очутились в постели, и я сделал диковинную попытку овладеть ею. Я мял ее и переворачивал с такой энергией, словно изгонял дьявола, при этом урчал как бы от удовольствия, но дальше не продвинулся. Она помогала мне, как умела, и единственное, что я понял из нашей любовной схватки, это то, что Татьяна хорошо знает, чего хочет от мужчины, и способна возбудить и покойника, но только не меня, пока еще живого. Со страхом я подумал, что сбылось пророчество Наденьки и пробил час расплаты. Но Таня успокоила меня, сказав, что так бывает, если долго пьешь и много куришь.

— Конечно, все это ерунда, — бодро согласился я. — Вполне можно обойтись и без этого. Я читал в одном романе, как какому-то мужчине на войне оторвало снарядом яйца и только после этого он по-настоящему влюбился. И женщина, представь себе, отвечала ему взаимностью. Это написано, кажется, у Хемингуэя.

— Сколько угодно таких случаев, — любезно подтвердила Татьяна.

Во сне я любил ее еще больше, чем наяву, и эта любовь была безгрешна. Это была не любовь-действие, а любовь-томление, какой она бывает в юности. Все клеточки моего существа были пропитаны упоительным предощущением, призрачным, как сверкание дождевых капель из случайного палевого облачка в ясную летнюю пору. Это сонное блаженство, где не было отчетливых образов, а был покой, стоило всей моей жизни, и я не хотел просыпаться, но власть над подсознанием, увы, мне не принадлежала, как не принадлежит она никому из людей.

Проснувшись, я продолжал думать о ней. Из-под опущенных век ее голубые глаза отбрасывали на кожу серебристую тень. Рядом со мной притаилось существо слабое, уязвимое, но это, конечно, было только впечатление ночи. Столбняк любви не ослепил меня. Дамочка мне попалась хваткая, цепкая, с двойным дном, раз сумела так органично «вписаться» в нашу чумную действительность, скорее всего, не имеющую аналогов в мире. Общество разделилось не на демократов и коммунистов — только дебил способен в это верить, — а на тех, кто по старинке продолжал тупо работать, и на огромное количество паразитов, высасывающих кровь из умирающего государства. Моя любимая сделала выбор в пользу кровососов. Она не пожелала учить детишек грамоте, благородно голодая. Предпочла сладко кушать и спать с джентльменами, у которых похрустывают доллары, как у стариков суставы. И все-таки за двое суток, и особенно в этом блаженном сне, я привязался к ней, как собака. Это было страшновато, потому что перечеркивало все мои представления о самом себе. Накопившаяся в сердце усталость, казалось, исключала возможность всякого сильного чувства, кроме желания уснуть навеки, — и вот тебе на! Пьяный, убогий, спускающий отцовское наследство, я потянулся вдруг к женщине, нюхал ее следы, поднимал призывно хвост, и не чем иным, кроме как слепым любовным наваждением, это нельзя было объяснить. Когда старость подступила на порог, и башка налилась чугуном, и сама жизнь еле тлела, Татьяна поманила возможностью новой печальной утраты.

Я вторично ее разбудил, с кряхтением перевалясь с боку на бок.

Чего тебе? — пробурчала она. — Похмелиться хочешь?