Совсем не мечта! (СИ) - "MMDL". Страница 127

— Вы…ключи… — задыхаясь, проговорил он, и я как можно скорее выполнил его просьбу.

Мы вышли на незнакомой остановке, без оглядки понеслись в первый же двор. В тенистом закутке между соседними домами, в который заглядывали разве что бродячие кошки, я на коленях жадно отсасывал Антону, частично вытягивая его включенную на полную мощность анальную пробку и толкая обратно до предела…

====== Глава 82 ======

Незаметно на улицах города все поменялось: тепло и свет уступили место прохладе, слякоти, сырости — все как я люблю! Под извечно хмурым небом догорали деревья; дно луж устилала тяжелая ржавая листва, посему издали затопленный дождевой водой асфальт походил на лаву. Мне, наконец-то, было вновь не жарко в подаренном Лизой пальто, и, ох, как бы подошла к нему какая-нибудь невзрачная трость… Однако я уже согласился и с врачом, и с Антоном, настроился избавляться от приобретенной хромоты, а не подкармливать ее. Так что пешие прогулки стали частью моего ежедневного расписания.

…Разлепив поутру глаза, я повернул голову направо: половина постели Антона была помята, пуста, простыня уже успела остыть. Значит, сегодня — будний день, и если я проснулся спозаранку, смогу еще застать Антона где-нибудь в квартире.

Из-за наполовину задернутой шторы в спальню заглядывал кусочек пасмурного неба — ярко подсвеченная серость. В этой традиционной осенней альтернативе солнечного света я встал с кровати, натянул поверх трусов длинные шорты и вышел из комнаты. Пальцы левой руки погладили шею, словно они помнили об оставленном Антоном засосе, в отличие от туго соображающего меня. Как и надеялся, я нашел сожителя на кухне. Уже одетый в школьную форму, опрятно причесанный, словно каждому непослушному волоску в отдельности запретил перепрыгивать через короткий пробор, Антон приканчивал бутерброд с сыром и зеленью, поглядывая на экран телефона.

— С добрым… — вставил он прежде, чем залить белый хлеб во рту чаем.

— И тебе… тебя…

Спросонья увязая все больше в непонимании, какой же вариант будет грамматически верен, я занял барный стул рядом, но Антон в ту же секунду подскочил с места и обошел стол.

— Сделать тебе яичницу или омлет?

— Да нет, опоздаешь. Я лучше хлопьев поем — подай молоко.

— Ну, как знаешь, — ответил он в раскрытый холодильник. — Времени у меня вагон, если что.

Передо мной очутились пластиковая бутылка молока, глубокая стеклянная миска, столовая ложка и коробка хлопьев. Звонко бросив ложку на дно пустой миски, я взялся за молоко: в вечном сражении «Как правильно готовить хлопья?» я был на стороне скромняг, сперва наливающих молоко и уже потом добавляющих хлопья. Так держать! Пора перестать полагаться на Антона! Ты уже здоров, и заботиться о себе следует вновь самостоятельно. Конечно, хлопья на завтрак — так себе готовка… Глубоко задумавшись, как зачастую бывает, ни о чем, я щедро ливанул молока: бурный белый поток столкнулся с ложкой — и сказочным фонтаном все молоко из миски перелилось на стол!.. Антон смотрел на меня, подняв брови. Подступающий смех в нем боролся со снисхождением и почти одержал победу, пока я безмолвно, стыдливо закручивал крышку бутылки.

— Пожалуй, лучше яичницу… — поморщился я и протянул руку к тряпке, чтобы убрать молочное непотребство с залитой-забрызганной столешницы. — Тем более давненько яиц во рту не держал…

Вполне обыкновенная фраза стала последней каплей для Антона, и он разразился прерывистым смехом, прижавшись лбом к холодильнику.

— Не так уж… и давно!.. — задыхаясь, простонал он, и мне пришлось зажевать губы, чтобы не поддержать его улыбкой. Заметив мой напыщенный отстраненный вид, Антон отсмеялся как можно быстрее, одернул пиджак и достал из холодильника пару яиц. — Тебе два? — спросил он, ехидно показав оба, зажатые в одной руке — левое чуть ниже правого… — Да ладно тебе, улыбнись! Сейчас щеки от натуги треснут.

— Над такими шутками я не смеюсь. — Стоит единожды с ним согласиться — и отзывающиеся во мне стыдом остроты превратятся в норму; вспомнить хотя бы, что я согласился пойти на уступки и сменить роль в постели всего раз, в честь дня рождения Антона, — а теперь сам черт не разберет, кто из нас двоих «ведет»…

Яичница шкворчала. Антон намурлыкивал противоположность какой бы то ни было мелодии себе под нос. Я приводил стол в порядок. Идиллия, не иначе…

Будто пес, опасающийся потеряться, изо дня в день я придерживался одного и того же маршрута, описывающего «восьмерку» вокруг моего дома, — на случай, если усталость или, мало ли, боль в ноге попытаются застать меня врасплох. Глубоко отпечатавшиеся в памяти городские пейзажи не надоедали, наоборот — успокаивали. Ветер приятно холодил шею, колыхал волосы, не попавшие в тесные объятия резинки. В отличие от окружающих, следующих выверенному расписанию, я неспешно перебирал ногами, контролируя всякий шаг и тем самым маскируя хромоту: как только здоровая походка вновь войдет в привычку, я полностью восстановлюсь. Антон сейчас, должно быть, сидит за партой, усердно, с характерной для него самоотдачей грызет гранит науки… И такой малой мысли о нем мне было достаточно, чтобы заулыбаться. Расслабить губы не удавалось; ищущие навстречу прохожие глядели на меня как на сумасшедшего, отчего я стыдливо прятал подбородок в пальто, но менее счастливым выглядеть не перестал: перед глазами по-прежнему был Антон в школьной форме, заправляющий прядь за ухо, как в первый раз, когда я увидел его…

…Есть нечто неправильное в том, что проявление радости в одиночестве на улице воспринимается толпой неуместным, нездоровым, подозрительным, но никак не угрюмость или печаль…

Я остановился и повернулся всем телом к зеркальной витрине обувного магазинчика. В отражении я видел всецело удовлетворенного молодого мужчину, каким стать и не рассчитывал — с моим-то мрачным прошлым, нападающим снова и снова через сны на беззащитную, давным-давно сдавшуюся психику запуганного ребенка. И посмотрите на меня теперь! Подбородок был по-волевому поднят, плечи — широки и расслаблены, руки грелись в карманах пальто. Чуть нахмурившись — присмотревшись, я заметил в глазах блеск, явно позаимствованный у Антона, разделенный с ним. Быть собой, невзирая на табу в обществе и взращенные семьей комплексы, неописуемо приятно…

— Какая встреча! — грянул харизмой призрак прошлого, и я побледнел, разом растеряв весь лоск…

Не оборачиваясь, изучая реальность вокруг меня лишь на поверхности стекла, я различил за левым плечом неподвижную фигуру. Взгляд лучистых серо-зеленых глаз прожигал насквозь, раскапывал ту версию меня, кою я собственноручно похоронил и уже давно, как и принадлежавшие тому брошенному ребенку чувства.

— Отлично выглядишь, — как бы невзначай добавил Лекс, и я, развернувшись, шарахнулся спиной к витрине. Он попытался придержать меня за плечи, но я умудрился кое-как оттолкнуть его ладони, и бывший лучший друг моего брата снисходительно опустил руки, склонил голову набок. — Удивительно: это приветствие еще менее дружелюбное, чем предыдущее.

— Я и в тот раз пытался дать тебе понять, что не люблю, когда меня трогают.

Я силился говорить спокойно, сохранять видимость холодности, однако раздражение пропитало голос насквозь. Я чувствовал угрозу не столько для себя, сколько для Антона, словно он мог нас увидеть или услышать сейчас. В голове звенел его искренний восклик: «Я не злюсь, Марк! Мне больно!..» Не хочу, чтобы он снова переживал это; не хочу, чтобы ревновал! Ревность — отвратное чувство, безнадежная неуверенность в собственных силах на что-то повлиять — удержать того, кого любишь…

— Все еще с тем невоспитанным ребенком?.. — припомнил Лекс, скользнув взором по моей шее, и от его тона на душе стало темно, неприятно, слякотно.

— Не думаю, что тебя, постороннего человека, это хоть как-то касается. Рад, что встретились! Прощай! — Я повернулся на каблуках, готовясь уйти — как угодно, только быстро, и плевать на хромоту; но чужая рука все-таки уцепилась за рукав пальто. — Я же сказал: не надо трогать…