Ворон на снегу - Зябрев Анатолий. Страница 30

И разве не обоснована теперь бдительность товарищей из трибунала, требующих отыскать как можно больше разных вредителей, саботажников? В Анжерске вон выявили, в Кольчугине... Когда-то они нас к стенке ставили, теперь мы их. Линия, что ж, бесспорная, справедливая. Так, так. Только если...

Вопросик щепетильный. Если только в Анжерске сколько-то десятков саботажников, да в Кольчугине столько, да в Томске (там, в губернском, могут быть сотни), да в Омске — опять сотни, и опять же в Тобольске... Это уж перекроет то, что было при столыпинских тюрьмах! Только за три месяца нашей власти — перекроет. А трибуналы ведь и дальше будут, товарищи разохотятся, войдут во вкус...

Нет, Афанасий, не шибко-то образованная голова, не мог про это правильно думать. Он понимал, что думает не так, но не мог иначе, не умел, что уж там; его заносило, понимал, куда-то не туда, не на ту линию. Сын сельского старосты, ясно, чего ж, иронизировал он над собой. Впрочем, приходилось ему это слышать и от других, что сын он сельского старосты, только уж без иронии...

Ага, статистика. Земельный вопрос. Ликвидация общины. Переселение крестьян на российские окраины, и прежде всего в Сибирь. Рост производительных сил. Вот это как раз и рассмотрим, думал Афанасий, это как раз нам в данный момент и надо. Три миллиона крестьян переселилось в Сибирь за восемь лет. Славно, славно. В Томской губернии количество сел удвоилось, а в Амурской даже утроилось. Переселенцы ввели в оборот тридцать миллионов десятин незанятой, пустовавшей земли. Вывоз хлеба из Западной Сибири на продажу в центральные российские губернии вырос вчетверо. Этого, как ни удивительно, вдруг испугался не американский фермер, теряющий хлебный рынок в России, а нижегородский губернатор Хвостов.

«Выход сибирского хлеба будет иметь своим последствием неминуемое разорение сельского хозяйства средних и южных губерний и всего Поволжья», — говорил губернатор.

Это почему же? — сейчас спрашивал Афанасий сам себя. Да, оказывается, потому, что сибирский хлеб получался дешевым — конкуренция, значит, тамошним помещикам. Опасный конкурент.

Эге, интересно, а советская власть будет допускать эту самую конкуренцию или нет?

Ну, сейчас-то рассуждать про это рано, а вот после-то, после... Скажем, два кирпичных завода друг перед дружкой. Или две кожевенные фабрики... Понятно, собственность государственная и никаких конкуренций. Здоровое социалистическое соревнование: кто лучше? А кто хуже? Ну, кто хуже, тот и хуже. Однако... Хуже при здоровом социализме, при рабочем самосознании... — того не должно быть. Не должно, и все тут.

Все «лучшее» — и ничего «худшего». А все-таки? Что «все-таки»? Ясно же — ничего «худшего»...

При изживании государства изживает себя и государственная собственность, естественно, а на смену приходит... Что? Опять же частное лицо, частный предприниматель. То есть накопитель капитала, капиталист... От чего уехали, к тому и приехали. Бр-р!

Вот тут как раз про «развитие товарного маслоделия». Как раз наш сегодняшний вопрос. В тринадцатом году Сибирь давала девять десятых всего масла, вывозимого Россией за границу! Сибирь по этому продукту на мировом рынке занимала первый рубеж, вытеснив с ведущего места Данию. И сама Дания стала покупать сибирское масло. Кроме того, оно шло прямиком в Англию, Францию, Голландию. А вот хитрецы... Дания и Голландия сдабривали свое масло сибирским маслом и в таком виде вывозили продавать на рынок в Германию, в Грецию, будто исключительно собственное. Ох, хитрецы, плуты. Сибирское масло такой, значит, духовитости, такого вкуса... Отчего? Травы, значит, такие, луга просторные, реки, водопои светлые. А вот и признание самого Петра Аркадьевича Столыпина: «Сибирское маслоделие дает золота вдвое больше, чем вся сибирская золотопромышленность».

Но не об этом, не об этом главная мысль Афанасия. И опять же об этом. Производительные силы и прочее. Без существования так называемого «Союза сибирских маслодельных артелей» оказалось ли бы сибирское масло так далеко за пределами российскими ? А без объединения двух типов кооперации — производственной и потребительской? Потребительские лавки, продавая товары под сданное молоко, имели гарантированный кредит, чего не мог иметь частный торговец.

Эге, начинать, значит, надо не с крестьянского двора, не с понукания мужика, а с этой самой потребительской лавки, с того, чтобы дать этой лавке товары. А товары эти где? А сама лавка в селе сохранилась ли? Разбили ее или сожгли.

Вот куда вопрос выходит. При ненавистном царе по Сибири было почти семьсот потребительских обществ и плюс к тому же тысяча с лишним кредитных коопераций. И все они, все были завязаны в один взаимопроникающий, взаимовыгодный узел. И, забирая себе власть, Советы пообрывали нити из этого узла. Пооборвали второпях и теперь вот находят этому свое объяснение: дескать, в этих обществах состоял лишь один кулаческий класс.

Не жалея керосина в лампе, Афанасий просиживал над такой статистикой не одну ночь до света, разбирал и думал, что тут и к чему. Что-то радовало его, а что-то и на горючую грусть наводило. Радовало, что до 1913 года по лошадям, то есть по их числу, Сибирь обошла все, буквально все хваленые страны, в том составе и Канаду, и Австралию, где, как известно, коневодство в особой чести.

Чего бы, казалось, ему, Афанасию, еще в юности сменившему отцовского пегашку на железного воронка, на паровоз, радоваться росту лошадиного поголовья в Сибири, а вот поди ж, в крови, значит, осталась крестьянская закваска. Он знал всех мужиков в своей деревне, которые держали на своих подворьях по пять и более лошадей, и таких мужиков было немало. Статистика за десятый — тринадцатый годы, которую он сейчас просматривал, так и свидетельствовала: половина крестьян волостей, прилегающих к Сибирской железной дороге, имела по пять и более лошадей.

Афанасий опять же не мог предвидеть — может, опять в силу того, что был сыном старосты, — предвидеть, что скоро поступит из Москвы циркуляр: ехать по деревням и оказать революционную помощь беднейшему крестьянству в низвержении кулаков. А кулаком будет принято считать каждого, у кого во дворе три лошади. Таким образом, под разорение будут подпадать шесть-семь мужиков из каждого десятка. В разряде кулацком окажутся многие тысячи лучших пахарей... Бесправные, обиженные, оскорбленные, лишенные имущества, они в лучшем случае окажутся в городе и придут к нему, Афанасию, в надежде на выживание. Готов ли он будет принять их и понять?

Накатывались вполне понятные мятежи тех, кто утерял свою платформу, кто оказался в положении потесненном, а то и вовсе вытесненном, накатывались мятежи с разных мест, охватно, как ответ на жестокости крепнущей диктатуры.

Пролетарии, страдальцы — соединяйтесь!

Алешка на сына глядел. Парень вытянулся, станом в мать, гибкий, и лицо тоже больше материно, но беда — оспой исковыряно, оттого-то, должно, стеснительность в нем, робость какая-то. Понимал Алешка, что парень не девчонка, лицо ему ни к чему, были бы руки да голова, и робость с годами изойдет, как пушок желтый на утенке исходит. Но душа отцовская все поджималась от горькой жалости, когда он глядел на изрыхленные, будто обрызганные свекольным соком щеки сына. Все хотел спросить, когда это его так изъела проклятая оспенная болезнь, при матери или уж без нее, но как-то не решался, чтобы не разбередить, не поломать чего в неокрепшем сердчишке парня. «Вырос-то сиротой... — думал Алешка, перемогая сухость в горле. — Однако чего ж, уж как вышло, так и вышло...»

Шпатель держал парень в руке цепко, расчетливо, как бы давно был обучен такому делу, и перебегал от бочки к бочке не суетно, не вьюнком, а сосредоточенно. При этом бровь гнул вверх, и даже обозленный азарт в выражении лица появлялся. Этому-то Алешка как раз очень рад был, то есть тому, что обозленность к работе у парня видел; помнил поговорку: «Работа, как и баба, злость в мужике любит».