Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк. Страница 24

— Знаете, — сказал я, — вполне возможно, что через месяц мне придется навестить ваш город. Вы позволите вам позвонить?

— Конечно, конечно, — торопливо согласилась она, — запишите.

И продиктовала номер своего телефона.

Я записал его на обрывке какой-то бумажки, сунул в карман пиджака, поблагодарил, попрощался и побежал дальше, не зная, зачем мне все это нужно.

Собственно, в Т. я действительно оказался через месяц. Дня за два до отъезда вдруг подумал, что можно будет ей позвонить, но стал искать чертову бумажку, перерыл все свои папки с документами, сумки, бумажник, но ничего не нашел. И подумал: «Ну, значит, не судьба…»; а там накатила суета, предотъездные хлопоты, сборы, и я опять забыл про обрывок бумажки с номером телефона. Признаться, я не очень-то о нем и думал, так как в Т. на самом деле меня ждала встреча с другой женщиной; конечно, я слукавил перед незнакомкой, пеняя на свою душевную незащищенность в городе Т.

Но судьба распорядилась иначе.

Устроив свои служебные дела буквально за сутки, я стал названивать милой прелестнице, предвкушая легкий флирт и любовные утехи, но — странно! — телефон молчал. Это было тем более странно, что мы договаривались о встрече заранее, до моего приезда в Т., и должны были обсудить план нашей совместной поездки в Таллинн.

Но телефон молчал!

У меня в запасе был оставленный моей пассией номер телефона ее приятелей — супружеской четы; но: и этот телефон молчал!

Ни тот, ни другой телефон не отвечали на протяжении двух дней.

Вот тогда, утром третьего дня, я чертыхнулся, подумал о мистике и полез в шкаф за смокингом, который собирался надеть для выхода в свет со своей пропавшей подругой. «Чего он у меня там болтается бесполезно, — говорил я сам с собой, — вот сейчас надену его и пойду в ресторан, и черт с ними со всеми!» И в этот момент, когда я резко сдернул пиджак с вешалки, из кармана выпал какой-то обрывок бумаги. Поначалу я хотел со злости пнуть его куда подальше, но потом все-таки поднял: это был… ее номер телефона. Я тотчас бросился накручивать телефонный диск.

— Да, — сказала она, — слушаю вас.

— Это вы? — спросила она, — Конечно, узнала. Вам повезло-вы застали меня в тот момент, когда я собиралась уже выходить. Можем ли мы встретиться? Только вечером. Хорошо, я с удовольствием посижу с вами за чашечкой кофе. Всего доброго, до встречи.

Вечером, когда я сидел с незнакомкой в гостиничном баре, нелепом, как сама жизнь в городе Т., и мы мило болтали, меня попутал бес (или осенил Господь).

— Знаете, — сказал я (неожиданно для себя самого), — а давайте махнем в Прагу. Вы были когда-нибудь в Праге?

— Нет, — сказала она.

— За встречу в Праге? — спросил я, глупо улыбаясь, и поднял бокал.

— За встречу в Праге, — согласилась она.

Честное слово, я не понимал, что происходит; я, собственно, должен был встретиться с другой женщиной, обсудить с ней возможные планы на поездку в Таллинн, а через неделю уже быть в Таллинне, и вместе с этой женщиной поселиться в отеле «Олимпик», и бродить с ней по старым улочкам, и поздно вечером в отеле целовать ее дымчатые глаза и медленно раздевать ее, как это было не раз во время наших внезапных и частых встреч. Но я уже не хотел ехать в Таллинн.

И через две недели, по-прежнему ничего не понимая, я летел в Прагу, и даже не знал, ждет она меня там или нет. За все это время я только и успел, что переговорить с ней по телефону и объяснить, в какую гостиницу ей следует прибыть.

Честно говоря, я верил в то, что наша встреча не состоится и окажется всего лишь глупой мимолетной шуткой.

Потому, попав в гостиничный холл и не увидав ее, я обреченно вздохнул. И в этот самый момент она вдруг возникла ниоткуда, в накинутой на плечи шубке.

Оказалось, что она приехала давно и ждала меня в гостинице пять часов кряду.

— Я думала, что ты не приедешь… — смущенно улыбаясь, обронила она.

Что было дальше?

Дальше был сон.

…Мне снилась Прага.

Право, я отчетливо помню, что сон начинался на Вацлавской площади; знаете, как будто чья-то неровная рука вела видеокамеру по просторному бульвару, попутно фиксируя яркие, светящиеся здания по обе стороны. Вдали показалась огромная конная статуя, и возвышенный голос экскурсовода сообщил:

— Перед вами святой Вацлав, патрон и заступник средневековых пражан…

«Причем здесь патрон? — думаю я сквозь сон, — она бы еще сказала “босс”, - но тут же меня озаряет: — Она хотела сказать — “покровитель”…»

Однако

выходит заминка, камера уезжает куда-то вбок;

затем -

— сбивка кадра -

— волны, рябь, полосы, молчание -

и:

вдруг:

новый кадр:

женщина, стоящая у окна, из которого открывается вид на неприбранную пражскую заводскую окраину; внизу деловито стучат трамваи; утреннее солнце старательно золотит плоские крыши унылых домов казарменно-советского типа, и только вдалеке, ближе к центру, вспыхивает горячечная желтизна средневековых куполов.

Женщина стоит у окна, вся прохваченная, пронзенная светом.

Вот она отпивает глоток светлого чешского пива из прозрачного богемского бокала и произносит нежно и томительно, обращаясь к невидимому мне собеседнику:

— Я хочу, чтобы ты всегда был — слышишь, всегда! — моим ангелом-хранителем…

Я слышу шелест крыл, я вижу, как заливает всю комнату золотое свечение, в воздухе пахнет ромашкой и резедой,

но:

в зеркале, висящем на стене, не отражается ничего; лишь тонкая серебряная рябь пробегает по зеркальной поверхности и… ничего больше.

Женщина не отражается в зеркале, но я почему-то вижу ее, и могу даже описать, как она выглядит. Огромные изумрудные глаза, в которые упали страсть и нежность; изящные шаловливые пальчики; вычерченная капризная линия фигуры; рассыпанные в беспорядке волосы, то и дело падающие на матовый лоб; но особенная женственность веет от ее… живота -

— живота еще нерожавшей женщины;

я не знаю, с чем бы можно было сравнить эту мраморную поверхность, это вместилище чувств и звуков, эту чашу добра и зла; этот перламутровый пупок совершенной эротической формы, чуткий к прикосновениям губ, как жерло флейты; отзывающийся на дуновение ветерка немедленным и сладостным содроганием всего тела…

Я не знаю ее имени, но я называю ее — Рахель.

Мне казалось, что именно такой была наша великая праматерь:

властной,

покорной, капризной, доверчивой, жестокой.

К тому же, как и все еврейки, Рахель по характеру — жуткая левантийская

раздолбайка.

— Рахель, — шепчу я, — Рахель, раздолбайка…

Она оборачивается, улыбается, обнажая хищно ровный ряд великолепных зубов; а над верхней губой я замечаю узкую щеточку волосков, что, по мнению наших мудрецов, свидетельствует о необузданно темперированном темпераменте.

Сон о Праге — это, прежде всего, сон о женщине по имени Рахель.

Под тяжелыми опущенными веками можно угадать сюжет о двух людях, низвергнутых на безумные улицы Праги.

Точно так же, как самолет, идя на снижение, пронзает неподвижную пелену облаков, я, закрыв тяжелые веки, сквозь пелену сна, погружаюсь в просторный аквариум старого города.

Я вижу мужчину и женщину, которые проходят там, где шепелявые чешские шпили свербят зеленое небо; они идут по легендарному Карловому мосту, и: им кланяются статуи всех святых, установленных вдоль этого самого знаменитого, самого легендарного пражского моста.

— Подойди ко мне, Рахель, посмотри вниз, видишь: на небольшой приступочке высится позеленевший от времени залетный рыцарь, это о нем писала такая же, как и он, залетная и случайная в Праге Марина Цветаева: «Я тебе по росту, рыцарь пражский…». И еще она писала, Рахель, — «В сем христианнейшем из миров Поэты-жиды…».