Восемь белых ночей - Асиман Андре. Страница 69

Мне очень хотелось увидеть ее сейчас, до десяти утра. А она говорит, что позвонит часа в три.

Я уже понимал, что увидимся мы не раньше, чем в кино, – и то под вопросом.

И чем мне занять все это время? Надеждами? Тревогами? Скандалами с ней? Сидеть и тупо таращиться в стену, на ковер, на окно – в духе какого-то из этих опустошенных персонажей Хоппера? Шляться туда-сюда по Бродвею? Броситься звонить друзьям, которых я до сих пор безмятежно игнорировал? Поплавать в ванне? Пожить с самим собой?

А разве не этим я до сих пор занимался – жил с самим собой, причем с полным омерзением?

– Обломщица!

Она услышала тоже. Не только спертое дыхание, но всю глубину моего отчаяния и бесплодную попытку скрыть ее легким распевом.

– Обломальщица, – произнесла она, придавая слову легковесность – ее обычный способ снять напряжение.

Тут прибыли два ящика с вином. Я расписался и попробовал придать голосу весомость. Но повизгивание было не скрыть, даже в разговоре с рассыльным.

– Я как раз собирался приехать… – Я не договорил. Бессмысленно. Она уже все постановила: обещала позвонить. Незачем дергаться.

– Где ты будешь? – спросила она.

– Буду сидеть во тьме рядом с тейлефоном.

Мы засмеялись. Но я уже знал, что за сегодняшний день ни на миг не войду в здание, где есть риск потерять телефонный сигнал.

Половина десятого. В половине десятого третьего нашего дня мы уже миновали Гастингс. Сейчас казалось – это так далеко. Даже булочки, кофе, непристойный жест, которым она так меня ошарашила, казались так далеко. Клара была нужна мне сегодня. Нужна Клара, чтобы не быть без Клары. Клара, чтобы отгородить меня от вещей, которые, скорее всего, никак не связаны с Кларой, но нашли в Кларе заслон от жизненных неожиданностей. Теперь образ ее останется со мной на весь день. Гулять по городу и проецировать его на каждый магазин, здание, на все. Встречаться с людьми и грезить, что ты не с ними, а с ней. Увидеться с другом и не найти другой темы для разговора. Оказаться в лифте с соседями и жаждать излить на них все свои горести, если вдруг спросят: «Как ваши дела?»

Мы договорились созвониться в середине дня. Я не удержался: «Не заставляй меня ждать целую вечность».

Не заставлю.

Твердо, как подводя итог, и с чувством – имеется в виду: «Не рыпайся, детка». Тон ее обещания привел меня к выводу: она не только мне не позвонит, она приняла такое решение именно из-за того, как я об этом попросил. Плаксиво, удрученно. Мог бы с тем же успехом сказать: не позвонишь – я покончу с собой.

– Вот и хорошо, – сказал я, пытаясь показаться самому себе решительным, бодрым, деловитым.

– Вот и хоррор-шо, – откликнулась она, тут же продырявив мою напускную твердость.

Мы разъединились.

Тут же захотелось ей перезвонить. Чего такого ужасного – перезвонил человеку и откровенно рассказал о том, что тебя терзает: о разбитых надеждах, разбуженных страхах, желаниях, что ты оставил висеть на ветке, а потом срезал еще до того, как успел их выпестовать, приласкать, приголубить? Давить, терзать – как у нее это просто получается. Срезать, терзать. А мне полагалось бы провести утро с ней, наше общее утро. Если бы мы провели вместе ночь, она не заикнулась бы про «тащиться в центр к одному человеку». Если бы я провел с ней ночь, мы бы все еще спали, спали после strudel gâteau, спали, а потом – снова strudel gâteau. А после я вышел бы купить булок и плюшек, и мы бы снова предались любви на ложе крошек, на ложе ласк, выдохнуть запах хлеба, томны, трепетны, хрипловаты ее слова, как вчера вечером, после стольких сигарет – та Клара, что говорит: я – лучшее, что с ней случилось за этот год, та Клара, что вот-вот сообщит мне нечто ужасное, а в итоге рассказывает, как произносила мое имя во тьме – и я ей верю, как верю и сейчас, – та Клара, что обозвала меня по-французски идиотом, имея в виду то же по-немецки, по-русски, по-английски.

Впереди у меня был явно мерзейший день этого года. Год и так выдался гадкий – и теперь были все основания желать, чтобы он остался в прошлом, она осталась в прошлом, забыть ее, забыть вечеринку, парк Штрауса, Лео, штрудель и лед, что потрескивал на замерзшем Гудзоне в ритме прелюдии Баха-Зилоти. А не смогу забыть – попробую возненавидеть. Вдруг захотелось придумать способ не только ее возненавидеть, но и уколоть. И даже не столько уколоть, а посмотреть, как ей будет плохо. Решила действовать грубо? Вот я ей грубость и покажу. Трубку снимать не буду. Пойду в кино с кем-нибудь другим. А потом – в тот же самый бар. Так я и сделаю. «А я думала, мы договорились встретиться». Ага, разбежалась! Не надо было влезать незваной в чужую жизнь и поливать ее ядом, крошить и крушить все, что человеку дорого, а в кильватере, после того как ты человека уделала, – только пятна и соль на ковре, стеклянная безделушка из дешевой забегаловки под названием «У Эди» и запах твоих губ в воздухе, вкус твоих губ на моих губах, хлеб твоих губ, еда на твоих губах, крошки с твоих губ, крошки, которые я готов собирать по одной, только оставь их у моего порога, запятнанные кровью и вином, присыпанные солью и политые желчью, – и я стану любоваться ими и схороню в них свое семя. Я хотел, чтобы ты мне позвонила, чтобы ты меня захотела, чтобы проявила терпение и доброту. А не тащилась без меня в центр.

Да что я думаю? А если бы я предложил то, что она предложила мне вчера ночью, и ждал бы звонка, который этим утром так и не прозвучал? А если она поступает так, как и я поступал с самого начала? Что могло заставить ее вчера в баре просить меня не бросать ее надолго, когда я пошел в туалет, если бы я до того не дал ей понять, что я – господин Амфибалент Неохочий в человеческом облике?

Я сразу понял: день предстоит неважнецкий. Придется поставить себя на паузу, найти тихое местечко и зверьком, впадающим в спячку, прекратить дышать, замереть, не строя планов, и ждать ее звонка.

К одиннадцати я не выдержал. Навел дома порядок – надо же приниматься за работу. Но работать дома не хотелось, поэтому я отложил все в сторону, решил оплатить счета, попытался ответить на электронные письма. Ни на чем не мог сосредоточиться. Взял бумажник, ключи, надел шляпу и вышел.

Официальное начало жизни без Клары. Спускаясь на лифте, в котором она так громко смеялась, я повторял про себя: официальное начало жизни без Клары.

Я знал, что нет причин отчаиваться, возможно, прямо сегодня вечером мы вместе пойдем в кино, но одновременно подозревал: что-то треснуло, лучше отрепетировать утрату заранее.

Потом мне пришло в голову, что, репетируя утрату, чтобы смягчить утрату, я как раз и навлеку на себя ту самую утрату, которую пытаюсь предотвратить.

Бредовые у вас идеи, Князь.

Эта мысль меня едва ли не позабавила. Сама попытка продумать худшее развитие событий именно к нему, скорее всего, и приведет; возможно, она сумела отследить на моем лице или в голосе ярость, которая всякий раз охватывала меня при мысли, что я ее потеряю, – и обиделась.

Я дошел до западной части Центрального парка, потом решил перейти на Ист-Сайд и отправиться в Мет. Мне нравилось шагать по конной тропе, нравилась меловая белизна города зимними утрами – предтечами несчастных дней, когда солнце делается белесым задолго до заката. Мне даже нравилась подмерзшая, творожистого цвета земля – приходилось сосредотачиваться на хрусте шагов, и я шагал через парк, точно инвалид, который заново учится ходить, а перед глазами все время стоял ее образ, и я вслушивался в звук шагов – хруп-хряп-хряп-хруп-хряп-хряп, как же мне нравился этот день. Будь мы вдвоем, нам бы тоже понравилось, она бы все время пресекала все восторги, подбрасывая новую, более бойкую форму восторга. Мы дружно хрустим каблуками, шаг за шагом, каждый пытается первым раздробить встречные льдинки.

Ты никогда не простишь меня за вчерашнее, да?

Я никогда не поставлю тебе вчерашнее в вину. Но ты, возможно, прав.