Лев Толстой - Труайя Анри. Страница 108

В то время в скиту жил старец Амвросий, преемник старцев Леонида и Макария. О нем говорили, что он святой, и больные душой и телом: крестьяне и богатые купцы, офицеры, великосветские дамы, интеллектуалы, нищие – все хотели прикоснуться к нему. Спрашивали его совета по поводу женитьбы и религиозного призвания, просили разрешить семейные споры, помочь в несчастной любви, открывали тайные преступления. Иногда старец угадывал проблемы пришедшего до того, как тот о них рассказывал, пытался утешить.

Толстой ждал от этой встречи многого. Паломники прибыли в Оптину пустынь ночью и остановились в гостинице при монастыре. Утром, едва они проснулись, пришел князь Оболенский, чье имение было неподалеку, чтобы пригласить их на другой день на обед, – оказалось, что и здесь никак нельзя было уклониться от светских обязанностей. Второе разочарование оказалось более серьезным: при первой встрече старец, принявший их в скиту, Толстому не понравился. Это был человек высокого роста, худой, сутулый, с живыми глазами, морщинистым лицом и небольшой бородкой. Он не читал ничего из написанного Толстым, но слышал об исповеди Левина из «Анны Карениной» и похвалил за нее. Приободренный этим, гость сразу стал расспрашивать старца об Евангелии. Но, может, вопросы показались слишком грубыми, только старец помрачнел, отстранился и отвечал уклончиво. Они расстались недовольные друг другом.

Это разочарование ни в коей мере не отразилось на религиозных убеждениях Толстого и, вероятно, даже усилило в нем убежденность, что не исключительные личности, а мужики лучше улавливают слово Божье.

Несколько месяцев спустя, 26 декабря 1877 года, Соня отметила в дневнике, что муж принялся писать философско-религиозный труд, который, по его словам, призван был показать абсолютную необходимость религии. Тем, кто утверждал, что социальные законы, особенно коммунистические и социалистические, стоят выше христианских, отвечал, что, если бы не было христианства, укоренившегося многие столетия назад и ставшего основой социального устройства, не было бы ни нравственного закона, ни законов чести, ни желания к более справедливому распределению земельных богатств, ни стремления к равенству, которые так свойственны людям. Это очень похоже на мысль Паскаля, что одна только христианская религия в равной степени принадлежит всем.

Соня полагала, что муж ее занят изложением своих теологических размышлений, однако на страницах дневника – заметки более светские и земные, писатель все время дергает мыслителя за рукав. Жизнь в деревне давала богатый материал для наблюдений и зарисовок: «Жара парит; после обеда к вечеру блеск воздуха. Томит глаза. Глаза отдыхают на неподвижной, темно-зеленой опушке леса» (23 июня 1877 года); «Дождь, ливень с косым ветром, повалил липы от корня. Грязь и лужи на пару. Лужи на дороге синея блестят» (8 июля 1877 года); «Яркие дни. Холодно. Дождь. Пахнет соломой мокрой и мокрой пенькой» (25 августа 1877 года).

Записи становятся разнообразнее, появляются имена собственные, даты, наброски планов. Вновь появляется желание написать роман, не оставляя при этом мистических идей. Но что выбрать в качестве сюжета? Чтобы выдержать сравнение с «Войной и миром» и «Анной Карениной», произведение должно быть серьезным и объемным. Перебрав в уме несколько, вновь возвращается к восстанию декабристов.

В январе 1878 года Толстой просит Александрин посылать ему документы, касающиеся генерала В. А. Перовского, бывшего военного губернатора Оренбурга, которого она лично знала и который был одним из тех, кому доверял Николай I. «Я теперь весь погружен в чтение из времен 20-х годов и не могу вам выразить то наслажденье, которое я испытываю, воображая себе это время, – пишет он ей. – Странно и приятно думать, что то время, которое я помню, 30-е года – уже история. Так и видишь, что колебание фигур на этой картине прекращается и все устанавливается в торжественном покое истины и красоты… Я испытываю чувство повара (плохого), который пришел на богатый рынок и, оглядывая все эти к его услугам предлагаемые овощи, мясо, рыбы, мечтает о том, какой бы он сделал обед!.. Дело это для меня так важно, что как вы ни способны понимать все, вы не можете представить, до какой степени это важно. Так важно, как важна для вас ваша вера. И еще важнее, мне бы хотелось сказать. Но важнее ничего не может быть. И оно то самое и есть». [472]

В действительности он плохо представлял себе сюжет будущего произведения. Толстой восхищался благородством устремлений декабристов, но осуждал за насилие, ненавидел Николая I за жестокое подавление восстания, но признавал, что поддержание порядка необходимо для жизни общества. К тому же хотелось ввести в ткань повествования народ, который не сыграл в этой истории какой-либо значительной роли. Однажды он сказал Соне: «И это у меня будет происходить на Олимпе, Николай Павлович со всем этим высшим обществом, как Юпитер с богами, а там где-нибудь в Иркутске или в Самаре переселяются мужики, и один из участвовавших в истории 14 декабря попадет к этим переселенцам – и „простая жизнь в столкновении с высшей“. Потом добавил, что „как фон нужен для узора, так и ему нужен фон, который и будет его теперешнее религиозное настроение… Вот, например, смотреть на историю 14 декабря, никого не осуждая, ни Николая Павловича, ни заговорщиков, а всех понимать и только описывать“».

К вопросу о беспристрастности он возвращается и во многих письмах: «Надобно, чтоб не было виноватых» (письмо А. А. Толстой, 14 марта 1878 года); «Большое счастье, которое, сколько я знаю, и вы имеете, – не принадлежать к партии и свободно жалеть и любить и тех, и других» (письмо А. А. Толстой, 5 сентября 1878 года).

Ведомый этой мыслью, Лев Николаевич начинает первую главу. «Вчера утром, – записывает в дневнике Софья Андреевна, – Левочка мне читал свое начало нового произведения. Он очень обширно, интересно и серьезно задумал. Начинается с дела крестьян с помещиком о спорной земле, с приезда князя Чернышева с семейством в Москву, закладки храма Спасителя, богомолка баба, старушка и т. д…». [473] Но для продолжения одних официальных документов было мало, требовались свидетельства очевидцев. Толстому необходимо было познакомиться с ними, услышать из их уст рассказы о неудавшейся попытке государственного переворота, о заключении, о сибирской ссылке.

В феврале 1878 года он едет в Москву, чтобы встретиться с декабристами Петром Свистуновым и Матвеем Муравьевым-Апостолом, которые прошли через застенки Петропавловской крепости, остроги Читы и Петровского завода. Эти старики вспоминали свою жизнь с гордостью и грустью.

Из Москвы Лев Николаевич отправился в Петербург, где его ждала Александрин Толстая, его давний, нежный друг. Без сомнения, они вели долгие беседы о религии, и тетушка-бабушка была счастлива, что племянник вернулся в лоно церкви. Но в религиозном рвении этого неофита чувствовалось какое-то нетерпение и ярость, позволявшие опасаться, что в один прекрасный день он может отказаться от своих религиозных убеждений. Говорили и о двадцатых годах, о видных деятелях той эпохи, с которыми Александрин была знакома. Толстой много времени проводил в библиотеках, хотя в выдаче секретных документов Третьего отделения ему было отказано. Со Степаном Берсом они побывали в Петропавловской крепости, ее комендант барон Майдель, послуживший прототипом начальника тюрьмы в романе «Воскресение», показал им кандалы, в которые были закованы участники восстания, и рассказал, что один из них (речь шла о Свистунове) пытался покончить с жизнью, бросившись в Неву и проглотив осколки стекла. Но когда Толстой выразил желание увидеть камеры Алексеевского равелина, Майдель отрицательно покачал головой, добавив, что войти туда может любой, а выйти только император, шеф жандармов или начальник тюрьмы и что об этом знает каждый заключенный. Следом, с профессиональной гордостью, рассказал посетителям о новом устройстве камер. Покидая крепость, Лев Николаевич чувствовал себя не лучшим образом, проходя мимо памятника Николаю на Большой Морской, отвернулся и сказал Степану, что царя нельзя простить за его безжалостное отношение к декабристам и что по милости этого властителя Россия в одночасье лишилась своей элиты.