У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич. Страница 55

Иван Белобок тут же ответил, покрывая смех отчаянным голосом:

Люба тоже не давала опомниться Белобоку и хохочущим грузчикам, выпалила скороговоркой, а последние две строчки подхватили сбежавшиеся работницы:

Конец веселью положил бригадир грузчиков. Он хоть и посмеивался в усы, но сделал свирепое выражение лица, рявкнул:

- Театр устроили, мать вашу! Два пустых фургона подъехали — кто загружать будет?!

Грузчики послушно забегали, хотя все еще посмеивались, вспоминая лихие частушки, бормотали:

- Ну, Любка, ну, заводная баба…

- А то! С такой не соскучишься!

- Кончай, Любаш, ребят моих накручивать, — усмехаясь, бригадир подошел к решетке, с удовольствием окинул взглядом ладную фигуру Любы в белом халатике до колен, стройные ноги, белую косынку на светлых кудрях.

- А они у тебя что, ишаки рабочие? — усмехнулась Люба.

- Да они после этих частушек загудят на неделю — я их с милицией не найду!

- Э-эх, бригадир! — подмигнула Люба и запела, уходя в цех:

...В обеденный перерыв она не пошла в столовую, а вышла с завода, побрела к берегу большого пруда, по которому медленно плавали утки и два горделивого, неприступного вида лебедя. Заводское начальство завело лебедей недавно и страшно гордилось, даже в «Вечерке» была заметка о том, как руководство сахарного завода заботится о культуре и отдыхе рабочих, в основном женщин. А утки появились сами собой и даже зимой не улетали. Люба села на лавочку у самой воды, достала из кармана халата завернутые в бумагу бутерброды с колбасой, стала есть, отламывая кусочки хлеба и бросая их в воду. Утки сообразили мигом и подплыли близко, хватали кусочки чуть ли не на лету, а гордые лебеди плавали полукругами на расстоянии, приглядываясь и выжидая. Люба бросила кусочек хлеба подальше, прямо к лебедю. Тот отплыл в сторону, пригляделся к хлебу, плавающему на воде, затем вернулся и медленно взял клювом кусочек, взял с таким видом, будто сделал Любе одолжение. Люба усмехнулась, отломила еще кусочек и снова бросила... С тихим страхом Люба чувствовала, что стала другой. Неужели так бывает? Вчера был один человек — уставший, отупевший от свинцовых будней, от бесконечности забот и тягот, а сегодня — совсем другой, словно заново родился, словно слетели с плеч годы тяжкой жизни, и человек вновь ощущает крепость молодых мускулов, вновь трепещет душа в восторженном ожидании завтрашнего дня, вновь хочется встретить восход солнца, хочется петь и творить разные озорные глупости. Шел и шел человек по бесконечному темному, сырому и холодному тоннелю, шел, не видя впереди света, и уже смирился с тем, что никогда его не увидит, так и будет брести среди грязных, сырых стен до последнего своего дня, и вот случилось невероятное — вдали бездонной тьмы блеснули лучи солнца, его длинные живительные лучи коснулись человека, его лица, тела, души, влив в него молодые силы, веселящую уверенность, что вот сейчас, еще немного — и переломится это серое однообразие, начнется что-то новое, не испытанное прежде — солнце светит так ярко и бесшабашно, солнце обещает, солнце подает надежду! А вдруг опять — обман? Вдруг улыбающаяся, прекрасная надежда обернется ухмыляющейся издевательской рожей, как не раз уже бывало. Но нет, человек уж так устроен, забывает напрочь прежние обманы судьбы, отметает их в самые дальние уголки памяти. Зачем помнить всякую дрянь и гадость? Так ведь душа не выдержит, разорвется. Даже из самых тяжких, самых беспросветных, угрюмых времен выбирает память драгоценные крупицы хорошего, радостного, когда надежда не обманула и сбылось то, о чем мечталось... И вот сейчас Люба была уверена, что надежда не обманет, судьба не подведет, уж так ярко и неожиданно она вспыхнула, испепеляя ее своим сиянием. Пусть лучше она сожжет ее до конца, до маленькой кучки пепла! Люба не боялась, что узнают соседи, — они уже узнали и присочинили то, чего не было, а теперь, когда «это» случилось, теперь даже не будет обидно, если станут сочинять. От озлобленной зависти это все делается, от душевной нищеты, от желания втоптать ближнего в грязь, чтобы он казался хуже тебя, грязнее, подлее, а ты на его запятнанном фоне воссияешь во всем блеске! «Да нет, миленькие, не воссияете, — подумала с усмешкой Люба, меня пачкать будете и сами замажетесь еще больше, — мне завидовать будете и сами обеднеете душой больше прежнего». А уж куда больше? Люба понимала, что души людей изнылись от одиночества, от скудной жизни, от бесконечных разочарований и обманов, Люба сама так жила и, наверное, будет жить так и дальше. А кто живет по-другому? Кому нынче лучше или совсем хорошо? Покажите таких или хоть одного такого! Наверное, только тем, кто встречает на своем тернистом пути настоящую преданную любовь-надежду. Это их, немногих, пригрел своим всевидящим, всемогущим взглядом Господь, их выделил из сонма многих, их осветил своим сиянием, и если они, эти избранные, воспринимают его благость за муки, то это их вина, а не Господа…

Люба так крепко задумалась, что не видела, как гордый лебедь подплыл к самому берегу и разглядывает ее, выгнув тонкую шею. Шипит тихо, раскрывая клюв.

- Ох, миленький, ты есть просишь? — встрепенулась Люба. — Ну извини, извини меня, дуру такую, гляжу и не вижу ничего перед собой... — Она стала торопливо отламывать кусочки хлеба и бросать лебедю.

Важная птица, потеряв всю свою осанистость, пыталась ловить кусочки на лету. И тут же подплыл второй лебедь.

Люба стала бросать и ему. Вдруг ей вспомнились слова бабки: «Вон лебеди, Любка, по двести лет живут, а один разок только женятся. И ежли погибнет у лебедя его лебедушка, то он так и мается один до скончанья свово лебединого веку, а ежли лебедь помрет иль убьют его, то лебедушка во вдовах живет иной раз и больше сотни годов, так-то, Любка, заруби на носу». — Неужто вы по двести лет живете и только один раз женитесь? — шепотом спросила Люба, глядя на двух.птиц, медленно плавающих перед ней. — Выходит, вы намного-намного лучше людей... Ох, господи, да кто нас не лучше? — Она кинула в воду последний кусочек, отряхнула халат, встала и пошла к проходной, быстро мелькая стройными белыми ногами…

Так уж случилось, что после первой встречи Робки и Вениамина Павловича, после их вечернего чаепития между ними завязалась прочная дружба. Робка проглотил «Мартина Идена» за два дня и был потрясен так сильно, что ходил совершенно очумевший, не ел, не пил, и остановившиеся глаза его выражали такое смятение, что приятели, соседи, мать и даже Федор Иваныч спрашивали участливо: не заболел ли он? Что случилось? Какое такое трагическое и непоправимое несчастье? Робка отнекивался, отмыкивался, ни с кем не хотел разговаривать. Только Богдану, который решил, что Робка опять впал в тоску из-за Милки, Робка ответил, что у него такое настроение, он даже сам не понимает какое из-за того, что прочитал книгу.

- Книгу? — изумился Богдан, совершенно убежденно не веря, что книга может вообще как-то подейст вовать на человека, а чтобы вот так сделать из нормального малого чокнутого, в такое пусть дураки верят.

И Богдан спросил опять: — Какую книгу?

- Вот... — Робка показал ему «Мартина Идена».