Твоя кровь, мои кости (СИ) - Эндрю Келли. Страница 32

В последовавшей за этим паузой не было воздуха. Его поглотил вакуум.

— Это закон преломления света, — сказал зверь, который, казалось, был полностью поглощен рассказом Питера. — Когда Луна проходит через тень земли, солнечный свет попадает в атмосферу и рассеивается. Только красный свет проникает внутрь. Именно это придает кровавой луне ее цвет. Но рассеянный свет должен куда-то направляться, должен от чего-то отражаться. Он попадает на край неба, где раскрываются миры.

Уайатт, сидевшая на диване, моргнула.

— С каких это пор ты стал астрофизиком?

— С шестого класса в подготовительной школе Пеппердайн, — последовал шутливый ответ, — когда мы узнали о фазах Луны.

Снова воцарилось молчание. Питер почувствовал беспокойство, он чуть ли не из кожи вон лез. Он привык встречать смерть, не дрогнув, но в ожидании, пока Уайатт заговорит, что-то внутри него скреблось и корчилось. Когда, наконец, она поднялась с дивана, он резко выпрямился.

— Уже поздно, — сказала она, прижимая к себе Крошку. — Я иду спать.

— Уайатт, подожди. — Питер выскочил в коридор вслед за ней, не заботясь о том, как это выглядит со стороны, и обнаружил, что она уже возвращается. Они столкнулись в темноте фойе, врезавшись друг в друга. Слегка высвободившись из ее объятий, он скрылся из виду, словно рассерженный ситцевый шлейф. В том скудном свете, что падал из эркерного окна, он мог различить блеск непролитых слез в глазах Уайатт.

— Скажи мне, как ты сделаешь это, — потребовала она.

— Что?

— Лес требует кровавой луны и жертвоприношения, верно? Как это произойдет? Я знаю, ты думал об этом. У тебя было достаточно времени… ты, должно быть, придумал план. Ты воспользуешься ножом? Кинжалом? Вонзишь топор мне в живот?

В животе у него все перевернулось. Слова чудовища эхом отдавались в его мозгу: «Тебе никогда не хватало смелости сделать то, что нужно, чтобы выжить». Он провел руками по макушке, соединяя их на затылке. Заметив его нерешительность, Уайатт раздраженно выдохнула.

— Как всегда.

Она повернулась, чтобы уйти, на этот раз не оглядываясь.

— Я приду к тебе в комнату, — крикнул он ей вслед, слова вырывались у него сами собой. — Сразу после наступления темноты. — Признание упало на пол между ними, словно якорь. — Это то, чего ты хочешь? Репортажа с места событий?

Уайатт стояла на нижней ступеньке, ее глаза блестели.

— Да.

— Ты будешь ждать меня, — сказал он. Он представлял это столько раз, на протяжении стольких лет. Луна в окне, ее глаза, сияющие от звездного света. Личная мечта, которой слишком опасно делиться. Тихо он добавил: — Ты всегда ждешь меня.

Он услышал, как она судорожно вздохнула.

— А что потом?

— Я не буду жесток, — прошептал он. — Не причиню тебе боли. Я буду смотреть тебе в глаза. Я умирал так много раз и разными способами. Я знаю, как сделать это быстро.

Где-то в темноте раздался еще один крик. Ворон предупреждал стаю о присутствии поблизости хищника. Он закрыл глаза. И чуть не открыл их от стыда.

— Звучит просто, — наконец произнесла Уайатт, и из всего, что она могла сказать, это задело его больше всего. Он предпочел бы, чтобы она кричала. Скорее, чтобы плакала, кричала, обвиняла. Вместо этого тишина разлилась между ними, как кровь. Просто, но никогда не легко.

Ступеньки заскрипели под ногами, дом оповестил об ее уходе. Он открыл глаза и обнаружил, что остался один в темноте, а его сердце выпрыгнуло из груди, и не было никакой возможности вернуть его обратно.

17. Уайатт

За ночь пианино сгнило.

Уайатт зависла в широком проеме коридора и смотрела, не дыша. Бледный предрассветный свет пробивался сквозь занавески темными полосами белого. Там росли помидоры, их стебли были покрыты белым пухом, плоды сморщились и сочились.

А там, под ними, было пианино — клавиши из слоновой кости, покрытые кроваво-коричневой крошкой, корпус был словно поглощен лесом. Толстый слой мха, зеленовато-желтого цвета, с тонкими полосками лишайника, покрывал весь инструмент. Все выглядело так, будто кто-то оставил пианино во дворе, а двор забрал его обратно. В комнате стоял густой запах земли и немного сырости.

Несколько минут Уайатт стояла, застыв на пороге. Приторный запах разложения проник ей в желудок, под кожу. Она подумала о том, чтобы поднять толстые пачки торфа, как старый ковер, и засунуть их поглубже в мусорное ведро. Уничтожить это, прежде чем Питер и Джеймс успеют проснуться и найти доказательства ее извращенности.

Нетвердыми шагами она подошла к роялю и села, опустившись на покрытую лишайником скамью. Дерево покоробилось, отчего клавиши стали неровными и странными, в тех местах, куда попала ее кровь, появились коричневые пятна. Она осторожно протянула руку и провела по влажному зеленому ковру.

И тут, в наступившей тишине, до нее донеслись слова Питера:

— Я не буду жестоким.

Угроза, обернутая в обещание.

Она плакала, пока не уснула, не обращая внимания на то, что звук разносится по всему дому.

Теперь ее глаза опухли, а в горле першило. Крик застрял у нее между зубами. Возможно, ее предки были хранителями зелени и могли вернуть Уиллоу-Хит к жизни с помощью нескольких капель крови, но не она. Внутри нее была гниль. Все, что она творила, было смертью.

Погрузив пальцы в упругую влагу, она отделила ее от дерева. Мох превратился в мокрый комок, рассыпавшийся у нее на ладони. Она вытерла его о штанину брюк, умудрившись соскрести еще несколько пригоршней, прежде чем раздался стук молотка.

Сначала она подумала, что это мимикрирующий вернулся для очередной насмешливой провокации. Ей потребовалось мгновение, чтобы понять, что это за звук. К тому времени, когда она поняла, что шум доносится вовсе не из-за дома, он стих. Она направилась на кухню, стряхивая торф с ладоней, и чуть не споткнулась о курицу. Птица издала всего одну недовольную трель, после чего упорхнула в коридор и скрылась из виду.

Она нашла Джеймса и Питера уединившимися на кухне. Первый стоял перед дверью, одетый в черную фланель и джинсы, из уголка его рта торчал гвоздь, похожий на зубочистку. Под мышкой у него была зажата широкая деревянная доска. Питер сидел неподалеку на захламленной столешнице, на воротнике его футболки виднелась прореха, на коленях лежал цыпленок, глаза у него были настороженные, серые, без солнечного света. Он не посмотрел на нее, когда она вошла, а она изо всех сил старалась не смотреть на него.

У двери Джеймс прислонил доску к косяку и принялся забивать гвоздь.

— Что ты делаешь? — спросила она, когда стук прекратился.

— Запирает нас, — пробормотал Питер, в то время как Джеймс выплюнул гвоздь, застрявший у него между зубами, и добавил:

— Не подпускаю к лесу.

Они обменялись мрачными взглядами, которые в полумраке казались убийственными. В открытой кладовой что-то тяжелое с грохотом упало на землю. Сушеные бобовые рассыпались по плитке в виде россыпи земляного цвета.

— Сегодня утром была убита еще одна курица, — сказал Джеймс, прикалывая ржавый гвоздь к доске. — Их убивают одну за другой. Прошло уже больше месяца с тех пор, как скончался твой отец, и защита слабеет с каждым днем. В конце концов, лес пробьется внутрь, и нам крышка. Передашь мне молоток?

Уайатт подчинилась, обойдя одну из белых шелковинок, когда это сделала. Джеймс снова принялся стучать молотком, как раз в тот момент, когда из кладовой донесся еще один громкий стук. Кура высунула свою жилистую голову, в зубах у нее хрустел сырой феттучини. Где-то наверху прокукарекал петух.

— Это поможет? — спросила она, передавая Джеймсу еще один гвоздь. — Доски?

— Нет, — последовал мгновенный ответ Питера.

Она не смотрела на него. Она не могла. И не знала, сможет ли когда-нибудь снова.

— Я не причиню тебе боли, — прозвучал его голос у нее в голове. — Я буду смотреть тебе в глаза.