Верхний ярус - Пауэрс Ричард. Страница 69
Она окликает сверху:
— Черника! Целая поляна.
Роятся жуки — переливающиеся, пестрые, миниатюрные монстры из ужастиков. Он пробирается к странной развилке, стараясь не смотреть вниз. Две огромные балки за столетия слились вместе, как ваяльная глина. Он хватается за верх пригорка — и обнаруживает, что тот полый. Внутри — маленькое озерцо. Вдоль кромки растет зелень, пестрая от мелких ракообразных. Что-то движется в мели, переливаясь каштановым, бронзовым, черным и желтым. Проходят секунды, прежде чем Ник выдавливает слово: саламандра. Как ищущее сырости создание с лапками длиной в пару дюймов взобралось на две трети футбольного поля по сухой волокнистой коре? Может, ее сюда занесла птица, выронив ужин в полог. Вряд ли. Грудь скользкого создания еще ходит. Единственное правдоподобное объяснение — его предки поднялись на борт тысячу лет назад и поднимались на лифте целых пять сотен поколений.
Ник крадется, как пришел. Сидит в углу Бального зала, когда возвращается Адиантум. Она уже сбросила страховочную пуповину.
— В жизни не поверишь, что я нашла. Шестифутовый болиголов — растет в почве вот такой толщины!
— Господи боже. Оливия. Свободным скалолазанием занимаешься?
— Не волнуйся. В детстве я часто лазила по деревьям. — Она его целует — быстрый предварительный клевок. — И чтобы ты знал. Мимас говорит, что не даст нам упасть.
ОН РИСУЕТ ЕЕ, пока она записывает утренние открытия в блокнот на кольцах. Ему муштра одиночества дается куда проще, чем ей. После многих лет на ферме в Айове день на вершине этого левиафана — что недолгая прогулка. Она же в своем химическом костяке все еще студентка, подсевшая на такой уровень раздражителей в секунду, что ей еще не надоело. Туман выгорает. Глубоко в просторе середины дня она спрашивает:
— Как по-твоему, который час?
Она скорее озадачена, чем взбудоражена. Солнце еще не прошло над головой — и все же они двое намного старше, чем были в это же время вчера. Он отрывается от набросков местного лабиринта веток и качает головой. Она хихикает.
— Ну ладно. А какой день?
И вскоре полдень, полчаса, минута, полфразы или полсловечка — все кажутся на один размер. Они исчезают в ритме полного безритмия. Уже перейти шестифутовую платформу — национальный эпос. Проходит еще время. Десятая часть вечности. Две десятых. Когда Адиантум заговаривает вновь, его сокрушает мягкость ее голоса.
— Я и не знала, какой это сильный наркотик — другие люди.
— Сильнейший. По крайней мере, им чаще всего злоупотребляют.
— И сколько времени… идет детокс?
Он задумывается.
— С него еще никто не слез.
ОН РИСУЕТ ЕЕ, пока она готовит обед. Пока дремлет. Умасливает птиц или играет с мышью на высоте в двести футов. Ее попытки замедлиться для него смотрятся человеческой сагой в зародыше, в секвойном семени. Он зарисовывает овраг, полный секвой и других разбросанных великанов, что высятся над братьями меньшими. Потом откладывает альбом, чтобы лучше разглядеть меняющийся свет.
— ТЫ ИХ СЛЫШИШЬ? — спрашивает он. Далекое гудение, систематическое и профессиональное. Пилы и двигатели.
— Да. Они повсюду.
С каждым павшим гигантом бригады все ближе. Деревья со стволами по десять футов в обхвате, которые жили девятьсот лет, падают за двадцать минут и раскряжевываются еще за час. Когда рушатся крупные, даже на расстоянии кажется, будто артиллерийский снаряд попал в собор. Земля разжижается. Платформа на Мимасе содрогается. Самые большие деревья в мире припасены на последний раунд.
В ГАМАКЕ-БИБЛИОТЕКЕ Адиантум находит книгу. «Тайный лес». На обложке — доисторический тис, над землей и под ней. На задней стороне надпись: «Бестселлер-сюрприз года — переведен на 23 языка».
— Хочешь, я тебе почитаю?
Она читает, будто декламирует долгий товарный поезд строф из «Листьев травы», который задали зазубрить всему десятому классу.
«Вы и дерево на вашем дворе произошли от общего предка».
Адиантум прерывается и выглядывает за прозрачную стену их древесного дома.
«Полтора миллиарда лет назад вы расстались».
Она снова замолчала, словно подсчитывая.
«Но даже сейчас, после невероятного путешествия по совершенно разным дорогам, вас по-прежнему объединяет четверть общих генов».
И вот так, подстраиваясь под ветер авторской мысли, они пробираются через четыре страницы, пока не начинает смеркаться. Снова едят при свете свечи — быстрорастворимый суп в двух чашках воды, согретых на походной плитке. Когда заканчивают с ужином, уже правит тьма. Двигатели лесорубов заглохли, сменившись тысячей призрачных зовов ночи, которые пара не может расшифровать.
— Надо поберечь свечку, — говорит она.
— Надо.
До сна еще часы. Они лежат на длинной раскачивающейся платформе своей обязанности, болтают в потемках. Наверху угроз нет, кроме самой древней. Когда дует ветер, кажется, будто они пересекают Тихий океан на самодельном плоту. Когда ветер не дует, неподвижность зависает между двумя вечностями — целиком препорученная «Здесь и сейчас».
В темноте Адиантум спрашивает:
— О чем думаешь?
Хранитель думает, что в этот самый день его жизнь достигла зенита. Что он увидел все, что хотел. Дожил со своего счастья.
— Я думал, что сегодня ночью опять похолодает. Может, пристегнуть спальники друг к другу.
— Я за.
Над ними катится каждая звезда в галактике — за черно-синими иголками, в реке пролитого молока. Ночное небо — самый лучший наркотик, пока люди не придумали что-то покрепче.
Они пристегивают спальники друг к другу.
— Знаешь, — говорит она, — если упадет один, упадет и второй.
— Я последую за тобой куда угодно.
ОНИ ПРОСЫПАЮТСЯ ДО СВЕТА — от шума двигателей глубоко под ними.
Штраф за незаконное собрание обходится Мими в триста долларов. Не так уж и плохо. Зимняя куртка стоила вдвое дороже, а удовольствия принесла вдвое меньше. Слухи об аресте расходятся на работе. Но ее начальники — инженеры. Если она может сдавать проекты по формовке в срок, компании плевать, пусть хоть из тюрьмы работает. Когда тысяча протестующих идут маршем с плакатами на Лесную службу в Салеме, требуя реформы процесса одобрения в лесозаготовке, Мими и Дуглас присоединяются к ним.
Рано утром в апрельскую субботу они едут в Коуст-Рэндж. Дуглас берет выходной в магазине хозтоваров, где он устроился. Утро бесподобное, небо остывает от закатно-розоватого до лазурного, пока они направляются на юг, слушая гранж и новости дня. В рюкзаке на заднем сиденье — чистые и дешевые очки для плавания, футболки, чтобы завернуть носы и рты, и модифицированные бутылки для воды. А еще стальные двузвенные наручники, как у полиции, цепи и пара велосипедных замков. Это гонка вооружений. Протестующие начинают верить, что у них бюджет даже больше, чем у полиции, которую финансируют общественность, считающая, что налоги — воровство, а вот отдавать народные леса на вырубку — нет.
Они сворачивают в тупик, к лагерю протестующих. Дуглас окидывает взглядом стоящие машины.
— И ни одного телефургона. Ни одного.
Мими чертыхается.
— Ладно, без паники. Наверняка из газет приехали.
С фотографиями.
— Никого с телика — считай, ничего и не случилось.
— Еще рано. Может, едут.
Дальше по дороге поднимается крик — шум стадиона после гола. За деревьями друг перед другом стоят две армии. Крики, свалка. Потом — перетягивание чьей-то куртки. Опоздавшие переглядывается между собой и срываются на бег. Оказываются у стычки на поляне в голом лесу. Там будто итальянский цирк. Двойное кольцо протестующих окружило гусеничного монстра «Кат С7», с краном поверх всех голов, будто это динозавр с длинной шеей. Вокруг анархии — лесорубы и распильщики. В воздухе разлита особая ярость — все из-за того, насколько далеко этот лесистый холм от ближайшего города.