Верхний ярус - Пауэрс Ричард. Страница 85

Слова пускают стебли и корни. На растительности шрифта сидят птицы. Адам узнает стиль, знает художника. Входит в крепость из «Бревен Линкольна» [57] через подъемный мост над незаконченным окопом. Сразу за укреплениями посреди дороги лежит человек в камуфляже, с хвостом и залысинами. Правая рука вытянута вдоль бока, как у отдыхающего Будды. Левая — исчезла в яме.

— Приветствую, двуногий! С добром пришел или с худом?

— Вы как?

— Меня зовут Дуг-пихта. Просто проверяю новый запор. На шесть футов под нами — нефтяной бак, залитый бетоном. Если захотят меня сдвинуть, придется оторвать руку!

Из гнезда на вершине треножника из связанных бревен посреди дороги Дуга окликает миниатюрная темноволосая и этнически непознаваемая девушка:

— Все в порядке?

— Это Шелковица. Думает, ты фредди.

— Что такое «фредди»?

— Просто проверяю, — говорит Шелковица.

— «Фредди» — это федералы.

— Он вряд ли фредди. Я просто…

— Наверное, из-за рубашки и чинос.

Адам смотрит на гнездо девушки.

— Они не смогут проехать по этой дороге, не сбив и не убив меня, — говорит она.

Парень с рукой в земле цокает языком.

— Фредди так не поступят. Для них жизнь священна. По крайней мере, человеческая. Венец творения и все такое. Сентиментальность. Лишняя брешь в броне.

— Если ты не фредди, — спрашивает Шелковица, — тогда кто?

Адам вспоминает то, о чем он не думал десятки лет.

— Я — Клен.

Шелковица чуть криво улыбается, будто видит его насквозь.

— Хорошо. Кленов у нас еще не было.

Адам отворачивается, гадая, что сталось с тем деревом.

Его дворовым вторым «я».

— Вы знаете кого-нибудь по имени Хранитель и Адиантум?

— Еще бы, — отвечает человек, прикованный к Земле.

Девушка на треножнике ухмыляется.

— У нас нет вожаков. Но есть эти двое.

СОКАМЕРНИКИ ВСТРЕЧАЮТ АДАМА так, будто знали, что он идет. Хранитель хлопает его по плечам. Адиантум обнимает — долго.

— Хорошо, что ты здесь. Ты нам пригодишься.

Они изменились, но так незаметно, как не отследить ни одному личностному тесту. Стали угрюмей, решительней. Смерть Мимаса сжала их, как сланец в уголь. При виде их преображения Адам жалеет, что не выбрал другую тему. Стойкость, имманентность, божественность — эти качества его дисциплина, как известно, измеряет так себе.

Она хватает его за руку.

— У нас есть церемония, когда присоединяются новенькие.

Хранитель окидывает взглядом рюкзак Адама.

— Ты же присоединяешься?

— Церемония?

— Все просто. Тебе понравится.

В ОДНОМ ОНА ПРАВА: ВСЕ ПРОСТО. Все происходит тем же вечером на широком лугу за стеной. Свободный Биорегион Каскадия собирается при полном параде. Десятки людей в клетчатом и гранжевом. Развевающиеся хиппарские юбки в цветах с флисовыми жилетами. Не все в пастве молоды. Стоит в трениках и кардиганах пара крепких abuelas [58]. Церемонию проводит бывший священник-методист. Ему под девяносто, на шее ожерельем идет шрам с тех пор, как он привязался к лесовозу.

Начинают с песен. Адам борется с ненавистью к добродетельному пению. От косматых любителей природы и их банальностей с души воротит. Ему стыдно, словно он вспоминает детство. Люди по очереди рассказывают о задачах дня и предлагают решения. Вокруг расползаются аляповатые краски импровизированной демократии. Может, оно и ничего. Может, массовое вымирание оправдывает смутность. Может, и от простодушия в спасении его раненого вида будет польза. Кто Адам такой, чтобы судить?

Бывший священник говорит:

— Мы приветствуем тебя, Клен. Мы надеемся, ты останешься, сколько сможешь. Пожалуйста, если к тому лежит твоя душа, повторяй за мной. «С этого дня и впредь…»

— «С этого дня и впредь…» — Как тут не повторять, когда на него собралось посмотреть столько людей.

— «…я посвящаю себя уважению и защите…» — «.. я посвящаю себя уважению и защите…» — «…общего дела всего живого».

Не самые разрушительные слова, что он говорил, и не самые жалкие. Что-то отдается в голове — цитата, которую он однажды выписал. «Хороша… хороша любая мера…» [59] Но никак не вспоминается. Вокруг его последнего эхо раздается ликование. Люди начинают складывать большой костер. Полыхает высоко, широко и рыже, обугливающееся дерево пахнет детством.

— Ты психолог, — говорит Мими новобранцу. — Как убедить людей, что мы правы?

Новоиспеченный каскадец рискует.

— Даже лучшие доводы в мире не заставят их передумать. Это может сделать только хорошая история.

Адиантум рассказывает историю, которую остальные знают наизусть. В начале она умерла, и не было ничего. Потом вернулась, и было все, и создания света рассказывали ей, что самые чудесные итоги четырех миллиардов лет жизни нуждаются в ее помощи.

Пожилой кламатец с длинными седыми волосами и очками, как у Кларка Кента, кивает. Выходит для благословения. Поет старые песни и учит всех паре слов из кламат-модока.

— Все, что здесь происходит, уже было известно. Наш народ давно сказал, что этот день настанет. Рассказывали, что лес будет умирать и люди вдруг вспомнят всю свою семью.

И полночи эксцентрики сидят вокруг огня, смеются, и слушают, и шепчутся, и воют на луну, сияющую за шпилями елей.

СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ — ЧИСТЕЙШИЙ ТРУД. Окопы надо расширять и углублять, стену — укреплять. Адам машет молотком часами. К вечеру валится с ног. Ест вместе с четырьмя друзьями, что кажутся ему юнгианской архетипной семьей: Адиантум — мать-Жрица; Хранитель — отец-Защитник; Шелковица — дитя-Ремесленник; и Дуг-пихта — дитя-Шут. Адиантум — клей, очаровывает всех в лагере. Адам дивится ее неприступному оптимизму даже после тех разгромов, что она потерпела. Она говорит с авторитетом человека, уже видевшего будущее — видевшего с высоты.

Его принимают тем же вечером — простодушное пятое колесо. Он не понимает, какова его роль в этом сплоченном отчаянием клане. Дуг-пихта зовет его профессор Клен — им он и становится. Тем вечером Адам засыпает в глубоком забвении изможденного волонтера.

Свои страхи он озвучивает через два вечера, за консервной банкой тушеной фасоли, подогретой на костре из шишек.

— Уничтожение федеральной собственности. Это не шутки.

— О, ты уголовник, дружок, — говорит Дуг-пихта.

— Насильственное преступление.

Дуглас отмахивается.

— Я уже насовершался настоящих насильственных преступлений. По заказу правительства.

Шелковица сжимает его тыкающую руку.

— Вчерашние политические преступники — на сегодняшних почтовых марках!

Адиантум где-то далеко, в другой стране. Наконец она произносит:

— Это не радикально. Радикальное я уже видела.

И тогда Адам тоже это видит. Живой и дышащий склон горы, раздетый догола.

ПРИБЫВАЮТ ПРИПАСЫ, купленные на пожертвования сторонников. Лагерь — частичка сети, расползающейся по штату. Ходят рассказы об армии, идущей рука об руку по улицам столицы. Голодном забастовщике, сидящем сорок дней и ночей на ступенях Окружного суда в Юджине. Духе Леса, одетом в одеяло из серых лоскутов, который прошел сотню миль на ходулях по шоссе 58.

Той ночью, лежа в спальнике, прижавшись к Земле, Адаму хочется вернуться в Санта-Круз и доделать диссертацию. Любой может копать ров, строить валы, приковываться. Но только он может закончить свой проект и описать во взвешенных фактах, почему людей вообще волнует, выживет лес или умрет. Но он остается еще на день, становится чем-то новеньким — собственным объектом исследований.

ЧЕМ ДОЛЬШЕ ДЛИТСЯ ОККУПАЦИЯ, тем дольше приходится идти журналистам со всех краев страны. Отряд в фургоне Лесной службы просит разойтись. Свободные каскадцы встают шеренгой и прогоняют их несолоно хлебавши. Заглядывает послушать пара людей в костюмах из офиса местного конгрессмена. Обещают донести их жалобы до Вашингтона. Их визит восторгает Шелковицу.