Колесо года (СИ) - Пронина Екатерина. Страница 13

Я посмотрел на него, как на идиота. Я явно видел, что нокиа лежит, целёхонькая, за передним колесом.

— Там Ржа сидит, — буднично сказал Генрих.

Он щелчком пальцев отправил окурок под дно ПАЗика. Огненная искра осветила на миг пространство между колёсами. Мне почудилось, что там действительно мелькнула тень, будто заметался всполошившийся зверь. Но, хуже того, я услышал звук. Тихий скрежет, будто кто-то перебирает ногтями по обшивке автобуса. У меня затряслась нижняя челюсть.

— И давно она там? — спросил я шёпотом.

— Да уж полгода как, — Генрих поскрёб щёку. — Когда у автобуса дно гнить стало, я сразу диспетчеру доложил: мол, Ржа скоро заведётся. Ну, не поверили.

Потом чёрная кровь из двигателя пошла. Я говорю: всё, каюк, Ржа здесь. А надо мной смеются. Механика вызывали, ну и что?

— Что?

— Сожрала.

Меня пробрало дрожью. Против воли я снова посмотрел под автобус. В темноте сверкнули и тут же исчезли два жёлтых глаза.

— Ну, бывай! — Генрих хлопнул меня по плечу. — Завтра увидимся!

И он вразвалочку пошёл к выходу из автобусного парка.

Больше мы никогда не говорили об этом. Я долго старался убедить себя, что Генрих всего лишь пугал меня шутки ради, и под автобусом в тот вечер пряталась кошка. А потом я не выдержал и уволился.

С тех пор прошло много лет. У меня хорошая должность и собственная машина. Я почти не езжу на общественном транспорте, а ржавые ПАЗики давно списали.

Но, если мне приходится ехать просёлком в город моего детства на дребезжащем автобусе, я всегда беру с собой наушники. Загружаю аудиокнигу. Врубаю музыку. Ставлю подкасты.

Всё, что угодно, только бы не услышать тихое «скррр… скррр…» из-под днища.

Ведьмино дитя

Повитуха Мэрайя жила на краю деревни, у топкого зелёного болотца, подёрнутого мелкой ряской. К ней знали дорогу все женщины от синеглазой трактирной служанки до толстой старостихи. Мэрайя знала наговоры, чтобы облегчить страдания роженицы, и снадобья, чтобы избавить девушку от нежелательного бремени. Её не любили. Старухи шипели в спину, торговки на базаре норовили обсчитать. Мэрайя посмеивалась и собирала осенние травы, сушила цветы, настаивала отвары: она знала, что женщины, проклинающие её, ещё постучат в низенькую лачугу.

В поле отцвёл вереск, на болоте меж кочек высыпали красные бусины клюквы. На сухой траве серебрился иней — к закату холодало, и казалось, что даже звёзды на небе мёрзнут и подрагивают. Мэрайя устало смежила веки. Ей не было и пятидесяти, но зрение подводило — от бедной покойницы-матушки ей достались слабые глаза.

— Выпей и приляг, — велела повитуха, с прищуром глядя на гостью. — К рассвету дитя заснёт во чреве и ты разрешишься от бремени до срока.

Девушка, похожая на перепуганного крольчонка, мелко закивала. Мэрайя укоризненно покачала головой, сложив на груди полные руки.

— Да смотри, до новой луны не ложись в постель с мужчиной.

Гостья вспыхнула, пряча взгляд. Под скромным платьем она много недель скрывала небольшой округлый животик, а когда он стал заметен под расшитыми юбками, пошла к хижине у болота. За укоризной повитуха прятала светлую зависть к молоденькой красивой гуляке: когда-то и Мэрайя, распустив косы, нагишом купалась в реке, а деревенские забияки, краснея и пылая, из камышей смотрели на её гибкое сильное тело.

Спрятав за пазуху целебное средство, гостья поспешила домой. Повитуха постояла на пороге, вслушиваясь в журчание реки и принюхиваясь к пряному воздуху. В тёплой сумрачной лачуге она присела у окна, плечом касаясь жаркого бока печки. Мэрайя зажгла свечу. Женщину клонило в сон, усталость приятной тяжестью отзывалась в руках и ногах. Весь день повитуха провела за делами, она с юности любила жить телом: усердно трудиться, сытно есть и страстно любить. А теперь в густых косах седина, руки огрубели, морщины изрыли красивое лицо. Безусые пареньки видят в ней уродливую ведьму, а ведь их отцы целовали ей ножки и в кровь дрались, чтобы только получить благосклонную улыбку.

Запах сухой лаванды, пучки которой висели над печкой, дурманил повитуху. Она засыпала, и сквозь сон ей чудилось, что скрипят половицы и чёрная тень застилает порог. Она всё ближе и ближе, и вот уже закрывает тёсаный стол и кувшин с молоком, вот пропадает лавка и сползшее на пол стёганое одеяло. Трепещут всклокоченные волосы, тень тянет к Мэрайе руку.

«Смерть», — прошептала бедная старуха, и на подслеповатые глаза навернулись слёзы.

Она не успела побыть молодой, не напилась вина, не накупалась в прозрачной реке жизни. И тот, зеленоглазый, красивый, вновь предстал перед её взором.

Она любила его? Не важно. Зеленоглазого унесла война, и Мэрайя отгоревала, отревела своё тридцать лет назад. Но зачем она прогнала его в последний вечер? Зачем не приласкала? Темноволосая красавица думала, что ещё поживет и найдет счастье, но умирающая старуха знала, что в её судьбе был только зеленоглазый — навсегда юный, навсегда мёртвый. Она и сейчас, стоя на пороге двух миров, видела эту зелень — изумруд, летний бор, глаза дикого степного кота…

* * *

Всполохнувшись, Мэрайя очнулась — такая неловкая, больная и старая, будто все года камнями обрушиться на жилистые плечи. Повитуха всхрапнула, как кобылица в дрёме, да так и вцепилась в лавку, чтобы не упасть. Перед ней, отражая тревожное пламя свечи, были те же, что и во сне, зелёные глаза — дикий зверь, драгоценный камень, сочная листва…

Нет, мёртвый красавец не вышел из-под земли, чтобы проводить на тот свет любимую. Перед Мэрайей стояла девушка — её-то глаза повитуха и видела сквозь сон. Скверно, она-то думала, что закрыла дверь на щеколду.

Преодолев оторопь, старая повитуха опытным взглядом осмотрела непрошенную гостью. Конечно, брюхата. Но не крестьянка: на животе собрались складки зеленого парчового платья, мраморно-белые руки не знали тяжёлой работы. По плечам разметались медные кудри, тонкие яркие губы растянула шалая улыбка — девушка походила на безумную.

— Кто ты? Зачем пришла? — хрипло со сна спросила Мэрайя. Ей страшно было смотреть в чуть-чуть косящие зелёные глаза.

— Беременна я, матушка, а родить не могу. Умираю.

— Ну, приляг, приляг. Первый раз всегда трудно. Полегчает.

Девушка бочком легла на скамью, обнимая живот. Вздыхая и охая, повитуха пошла было за горячей водой, но тут роженица дико закричала, выгибаясь дугой, и её веснушчатое лицо скорчилось в муке. Казалось, у неё треснет и сломается хребет.

— Тише, милая, — привычно зашептала Мэрайя, грубой коричневой рукой отводя рыжие кудри со лба девушки. — Давай-ка помолимся Двуликому.

Она начала было молитву, но роженица, извернувшись, как раненая кошка, зубами впилась в ласковую ладонь повитухи.

— Не смей! — взвизгнула она. — Не смей молиться!

— Не буду, лапушка. Потерпи, я дам тебе отвар, чтобы ребёночек поторопился.

Повитуха пошла в кладовую, дрожа от страха. Каждая жилочка в ней тряслась, а бедное сердце колотилось и ныло. Ища на полках нужное снадобье, Мэрайя уронила букет сухой лаванды и едва не разбила бутылку с настойкой болотных грибов.

Известно, кто не может вынести имя Двуликого! Несчастная повитуха слышала от матери, что оборотницы, ведьмы и другая нечисть приходят к человеческим женщинам, когда не могут разрешиться от бремени. Придется теперь услужить рыжей колдунье, а то она, чего доброго, убьёт всех младенцев в деревне или испортит гнилью запасы зерна.

— Аааах, — раздало по лачуге протяжно и жалобно.

Мэрайя села на скамью, положив голову ведьмы себе на колени, и напоила отваром, который готовили только в этих землях. Влажный белый лоб доверчиво ткнулся в морщинистую руку. Повитуху пронзила острая жалость к роженице: ведьма страдала совсем как человеческая женщина, а то и хуже — говорят, нечистое чёрное сердце не даёт ребёнку родиться в срок, отравляя кроху ещё в утробе. Утешая несчастную, Мэрайя тихонько запела колыбельную.