Если забуду тебя, Тель-Авив - Кетро Марта. Страница 20

Так-то я в панике, конечно, потому что конец света – концом, а арендная плата по расписанию. Когда бы не это, то что мне сделается. Тель-Авив пуст, холодильник полон, коты пуховы, с моря дует чудесный тёплый ветер, если не дождь, а если дождь, то ещё и свежо. Выйдешь за пищей, а там мир Брэдбери, притом без особой трагической ноты пока – город как никогда похож на серого слона, который медленно дышит, подрагивая бетонными боками; люди есть, но затаились и ощущаются как единый живой организм – немного боится, но в целом бодр, сидит в укрытии, ждёт, умирать не хочет.

Золотое время, если бы не финансовая тревога, и родители были в безопасности, а так нет. Зато в зоопарке Рамат-Гана родился слонёнок, которого по родословной полагается назвать на П, и все шутки, которые у вас есть по этому поводу, уже перешутили. Хорошо, что я ничего не решаю на свете, а то назвала бы Пушок, мучился бы всю жизнь – тяжёлый, лысый, кожаный, а сердце, как у цветка.

«В Израиле, начиная с 20 марта, введены ограничения на передвижение населения. Из дома можно выходить для приобретения продуктов питания, лекарств и получения медицинской помощи».

Ночь не спала – куда там спать, я в тревоге, и в семь утра уже подорвалась в банк, потому что страшную весть принесла в мой дом пресса: с восьми вечера у нас запретят отходить от дома далее, чем на сто метров.

И как ответственный гражданин, я надела на правую руку перчатку, видимо, с левой, хотя по резиновым не поймёшь. Думаю, банкомат трогать, двери, надо предохраниться.

А у меня, знаете, какая-то сенсорная хрень, которая не даёт носить шапку, перчатки с пальцами и трусы-танга. Не знаю, какая связь, но от этих предметов на себе я дико и бесповоротно тупею. Мозг уходит в отказ, и я до сих пор не понимаю, где же он у меня в таком случае расположен.

Ну и в результате осознала, что правую держу подогнув, как тиранозавр, а всё делаю левой. Кое-как справилась с транзакциями, пошла к магазину за маслом. Там уже какая-то женщина стоит, очередь на улице теперь. И она мне что-то говорит, по-русски конечно, а я ей вроде отвечаю близко по смыслу, но понимания не возникает.

И тут я думаю, что у меня наверняка «корона», потому что один из симптомов – потеря вкуса пищи. А я, очевидно, потеряла смысл слов и это точно оно (да, и логику тоже).

В общем, в конечном итоге, я прорвала дырку на большом пальце и разобрала, что эта женщина тут работает, а магазин откроется в восемь. А сейчас, сюрприз! всего семь тридцать.

Содрогнулась и поскакала дальше, а перчатку выкинула от греха, убьюсь я в ней, как летучая мышь в наушниках.

Вернулась домой, но всё не могла перестать скакать, решила напоследок побегать по берегу и, по ассоциации с предыдущей мыслью, в наушниках. Последний раз я бегала, не считая за автобусом, в средней школе, поэтому посмотрела ролик как там чего ноги ставить, влезла в кедики, песню включила, вышла к морю и побежала, будто птичка. То есть, точно как они на своих коротеньких ножках бегают – как могут. И так легко мне, так вольно, что готова, кажется, бежать целый день. Каково же было моё удивление через пятьдесят метров.

Ладно, побрела шагом, а музыка тем временем вошла в эмоциональный штопор – я слушала альбом с органичным для меня названием «Музыка бедных» и дошла до «Ломбардии». Это такая удачная песня, что я могу подпевать ей по-итальянски – лёмбарди́я ляляляля лёмбарди́я. И вот иду я, пою как умею и понимаю, что слёзы не то чтобы застилают мои глаза, но были бы уместны, ведь прямо сейчас эта несчастная лёмбарди́я гибнет, а буквально с восьми вечера меня отлучат от моря, а уже завтра и вовсе придётся в жёсткий карантин с мужем. А море при этом прекрасное, как сама любовь, пустое, ветер с него дует тёплый, но свежий, а солнце незаметно раскрашивает мне нос веснушками. И я понимаю, что есть неиллюзорный шанс этой весны больше не увидеть, и ладно бы я умерла, так нет, но карантин затянется до лета и в конце концов выплюнет нас, изрядно пожёванных, в душный липкий июль. Иду и всею собой чувствую эти истекающие часы, думаю при этом: дура ты дура, что мешало тебе ходить вот так всю предыдущую неделю и ранее, пока нас не закрывали. И вся жизнь твоя дурацкая стоит на этом сожалении у порога – эх, чего же я раньше-то…

А потом песенка сменилась на «Apecar», это про машинку. И так она была зажигательна, что я с некоторым смущением начала подёргивать руками и подскакивать ногами на ходу. Так и шла вдоль моря, приплясывая, как заневестившийся бегемот – народу мало и стыда немного. К тому же, сказала я себе, не все свидетели доживут до лета. Да и не было никому дела друг до друга, каждый проживал своё расставание с этой набережной, как умел. Кто плясал (не я одна тут не в себе), кто бежал, кто смотрел на воду. Подобрала в песке ракушку, как всегда, когда уезжала с моря.

А совсем вечером, около семи, выбралась за морковкой (маленькой, детской), возвращалась по набережной. Дошла до яхтенной стоянки, чтобы послушать, как звенит такелаж, это самый утешительный звук в мире. Обидно мне, зачем жизнь так обошлась с весёлым городом Тель-Авивом, зачем разломала наши способы существования, зачем всё испортила, когда не ждали?

На обратном пути без двадцати восемь приехала полиция, спросила, куда я, ответом удовлетворилась – началось. Но мы, конечно, ещё выйдем к морю все вместе и обнимемся, как дураки, со всеми, кто сегодня плясал, бежал, смотрел на воду и немножко плакал. Но попозже, не сейчас.

Март – мною избранный месяц для любви, перемен, удачи, путешествий, счастливых и душераздирающих впечатлений. Есть ещё июль, когда я родилась, а март сама себе назначила лет пятнадцать назад, и ни разу он меня не подводил. Самый сложный из любовников, нервный, неверный, красивый, как сон – это всё март. И в нынешнем году я ждала всякого, но это уж слишком – будто возвращаешься домой на крыльях любви, а там всё заблёвано, цветок твоего сердца допивает с бабами ваш коллекционный абсент, у одной твои тапки на ногах, на счету минус, и он тебе такой: о, пожрать догадалась принести?

«Что ж ты, март-баловник хренов, натворил, чародей-потаскун?» – хочется спросить с тоскливой нежностью. Как же мы теперь разберёмся с нашей неизбывной любовью, нашей квартплатой и нашим триппером, а? А?

Молчит, улыбается, как волк, курит красиво, а потом пожимает плечами – да ладно, чё ты грузишь, пойду.

И ушёл, а я плачу.

Время такое, душа моя, что пишешь письма на адреса, забытые лет десять назад. Более поздние – чересчур живые, соцсети приносят фотографии, и при первом же взгляде понятно, что мне нечего сказать этим отяжелевшим мужчинам, слишком многозначительным для подлинной силы и слишком тревожным для хороших любовников. Да и не станут они слушать эльфа, оказавшегося поддельным – ведь настоящие не стареют, не толстеют и кудри их не распрямляются в отсутствие химической завивки.

Ты же помнишь меня прямоволосой, и пишу тебе я, прежняя, тому, каким ты был в ледяном марте, в самый тяжёлый год из всех моих, не считая нынешнего.

Живу я теперь очень просто. Встаю в три утра и ставлю хлеб, чтобы был к завтраку. Мама однажды сказала: «Тесто наощупь должно быть как женская грудь», и более никаких рецептов, но мне, ты знаешь, хватило – каждая женщина учит дочь всего одной вещи, и мне с моей повезло.

Выхожу вынести мусор в половине четвёртого ночи, так что денег не будет, но днём нельзя, мы в тотальном карантине, чтобы не заразить окружающих гриппом, которого у нас нет, но быть может (в Сети его уже назвали вирусом Шредингера, правда, хорошая шутка?). Могла бы выйти и в час, но ты понимаешь, около трёх баки вывозят со двора на улицу, и у меня появляется формальный повод пройти метров на сорок больше, а это в моём положении бесценно.

Сегодня я вдохнула ночной воздух, а он горячий. Пришёл хамсин, весна заканчивается, а я её толком не видела, вот где горе. После Песаха дождей не жди, Кинерет в этом году не наполнится, а ведь осталось сантиметров тридцать. Это озеро такое с пресной водой, важное для жителей пустыни, вечно его вычерпывают до дна и всё время ждут, что однажды зимой оно всё же нальётся до краёв и тогда откроют дамбу Дгания, чтобы выпустить лишнее. Я надеялась, что это случится сейчас, и кто-нибудь меня отвезёт смотреть на воду, которую ждали двадцать восемь лет – столько ты жил ко дню, когда я в тебя влюбилась (последний раз она открылась в 1992 году). Вооот, а потом подумала-подумала, и знаешь что? да ну его нафиг. Ты девяносто второй помнишь? Гайдаровская реформа, когда жрать не стало, Югославию разорвало и многих убили, и в Карабахе столько людей погибло, совок весь переколбасило, Грузия воевала Абхазию, Приднестровье запылало, а главное, Марлен Дитрих умерла. Вдруг не к добру эта Дгания – сейчас ещё тридцать сантиметров осталось, а смотри уже что творится.