Если забуду тебя, Тель-Авив - Кетро Марта. Страница 21

Скоро Песах, в садике Сюзан Даляль зацветут грейпфруты и густой сладкий запах накроет маленькую площадь, на которой меня не будет. Не будет меня и на берегу, до него мне двести двадцать метров. Но наш личный жестокий карантин закончится, останется всеобщий, когда можно выйти на сто – а значит, я выйду на перекрёсток Яркона и Трумпельдор и в просвете увижу море.

Видишь, у меня впереди большие планы, будущее определено и обещает быть лучше, чем моё настоящее – не этого ли я желала?

Не этого.

Я желала никогда не стареть, любить тебя, оставаться худой, иметь свой дом и бессмертного кота. Ничего не вышло, ничего.

Вышли, вот видишь, книги, буквы, в которых мы с тобой молоды и прекрасны, как два персонажа Китано – ты со своим мечом, и я, твоя кукла с крошечными ступнями, которые помещались на ладонях. Помещаются и сейчас, но не на твоих, и никто из нас о том не жалеет.

Я надеюсь, душа моя, что ты себя помнишь. Меня не нужно, обязательно помни себя, такого красивого, худого, любимого, горячего, нервного и всем чужого. Хорошо бы ты остался таким ещё где-нибудь, кроме моей памяти, которая ненадёжна (хотя я всё записала).

С тех пор по завету Иосифа прошла целая жизнь, в которой я люблю только буквы и цифры, кота и ещё одного мужчину, на этот раз, взаимно. От нас с тобою в ней не осталось ничего, смотри-ка, даже мир, бывший для нас подложкой, рассыпался, иссохла трава – ложе наше, сгорели кипарисы и кедры – стены наши и кровля, шумные базары и площади городов наших опустели, и бесполезно спрашивать стражей, где возлюбленный мой – он в карантине, и там, где была нефть по восемьдесят, теперь она по тридцать пять.

Поэтому, прощаясь, я тебя не целую, ухожу из твоего сна ни чихнув, ни кашлянув, а только нашептав на ухо ту колыбельную, из-за которой много плакала тогда: «All the pretty little horses». Проснёшься в слезах, знай, это мои.

Обнимаю длинными мытыми руками, ничего не бойся,

М.

P.S. Любила. Не забудь – я забыла, а ты помни: очень тебя любила.

Разговаривала с ребёнком и случайно обнаружила актуальный аналог материнского «ты в шапочке?» – «ты в маске?» Притом я думала, что родительская машинка у меня давно заржавела, но нет. Заодно поняла, зачем они это делали: не только лёгкий способ проявить заботу, иллюзия контроля над ситуацией и здоровое желание подоставать беззащитное маленькое существо. Это ещё и заклинание. Кажется, спросила вслух, и господь такой – а, ну да, этот в шапочке, этого не трогать, он мамин.

А старики, говорят, неуправляемые – они же бесшабашные, как берсерки. Дома не сидят, карантин нарушают. Мои сказали, что готовы, если что. И кто я, чтобы регулировать их отношения с собственной смертью, они же не мои кошки и сами распоряжаются остатком своей жизни.

Сейчас, конечно, популярно мнение, что старички – это те же дети-идиоты, которых надо контролировать и особо им воли не давать. Но вот папа у меня реально очень умный, сильный и аскетичный человек, хотя и под восемьдесят. И он уже в течение жизни сделал ряд выборов, которые точно не сделала бы я, и в последние годы тоже. И что, его в психушку надо было запирать или достаточно устраивать скандалы и давить на сознательность?

Когда я совершаю то, что не подходит ему вообще никак, он молчит, а потом говорит: «Я тебя во всем поддержу». Я его отсюда и поддержать не могу, но, да, он уже в том возрасте, когда имеет право есть колбасу вместо супа и салата, ходить по улицам в эту беспощадную весну и не бояться смерти. Не потому, что сможет её избежать, а просто – не бояться.

Сознательно перевернула график и сплю днём, так легче пережить, что кругом жизнь, а я не вижу. Зато всю ночь чудесно работается, получаются самые лёгкие и счастливые страницы в книжке, а когда засыпаю, кажется, что я на лодке. Закрываешь глаза, и всё немного кружится, покачивается, под тобой зелёная вода, сверху нежаркое небо, на щеках соль, проснёмся завтра, а всё хорошо.

Психика отчётливо сдвинулась, и вследствие этого чувствительность и сострадание повысились до невиданных высот. Причём, отдельные люди мне как были безразличны, так и остались, но я теперь сопереживаю всему человечеству целиком, остро ощущая кризисы коллективного бессознательного.

Жаль наш растерянный мир, который внезапно стал пуст, безвиден, стоит уронив руки и не понимает, где все. Вся эта прелестная, тщательно выстроенная культурка, все эти планы миллиардов – не миллионов даже, взлелеянная система иерархий и ценностей – всё пошло к чертям. Последние времена настают, небо упадает на землю, а Apple продаёт новую бюджетную модель с дорогой начинкой за пятьсот евро.

Кажется, будто у нас решили изъять несколько месяцев жизни и огромное количество достижений, притом у всего человечества сразу. Это как денежная реформа в шестидесятые, когда на деньгах зачеркнули нолик – только нам зачеркнули нолики на всём, даже на собственных наших амбициях, талантах и навыках. Будто было у тебя маленьких, но верных пятнадцать сантиметров, а стало вдруг полтора, даже в руку не взять.

Когда это закончится, мы выйдем на улицы, подслеповато щурясь и припадая, бледные, растолстевшие и голодные, с облупившимся шелаком на ногтях, на пару лет старше, чем были в феврале. С такими лицами сейчас ходят гордые тель-авивские коты, лишённые еды и людей, которые их почитали.

И мир сейчас, то ли потерянный подросток, то ли котик, которого нужно обнимать большими руками, но некому. На Песах все очень ждали Машиаха, но опять не пришёл, католики тоже подвели, остался шанс у православных. Ну хоть благодатный огонь не упустите, вся надежда на Его Божественное Блаженство Патриарха Святого Града Иерусалима, да не отсыреет зажигалка его.

А пока что некому нас обнимать, некому рассыпать корм, возвращать игрушки, некому сказать «не бойся». И потому в эти дни блаженны лжецы, смеющие утешать друг друга, обещать, что скоро всё наладится или хотя бы сказать: «Я люблю тебя и никуда не денусь, ну что ты так орёшь, иди, шейку почешу».

С превосходством смотрю на клерков, открывших для себя работу на дому – путают, вишь ты, внутренний туризм с внутренний эмиграцией. Настоящий фрилансер, как запертый индеец Зоркий Глаз, отказывается замечать, что у сарая три стены, отмене карантина не рад и не вполне понимает, из-за чего было столько шума. Клерк же лишь одним глазком заглянул в себя, узрел выбитые окна, помойки, проходные дворы, промзону и в ужасе отпрянул. Или интеллигентски восхитился дичью и сранью, тихо ликуя, что сейчас нырнёт в экскурсионный автобус и вернётся к нормальной столичной жизни.

Фрилансер же точно знает, что его отсюда не вывезут. Это не карантин, это мы вообще так живём.

У меня ужасная ностальгия, кажется, если не увижу дождя ещё пару недель, загнусь. Милый бог, верни меня обратно в Москву, в тогда, где мы смертельно юные, ослепительно несчастные и все живые. И каждый красив. Тогда мы лгали только любимым – о том, что будем верны им всегда и никогда не умрём. Относительно первого – это не нарочно, просто в воздухе было слишком много любви, я слышала её как тоненькую мелодию, как лёгкое дыхание марта в февральском ветре, как запах Miyake, прохладный и пряный одновременно – ловила его поверх горького городского ветра, вдыхала, начинала чувствовать чей-то взгляд, оглядывалась и неизменно его встречала. А дальше мы зацеплялись друг за друга, сначала невесомо, как пара пушистых одуванчиковых зонтиков, а потом всё плотней, всё крепче – будто соприкоснулись ладонями и переплели пальцы так, что не оторвать. И после этого вопрос, когда точно так же сомкнутся и переплетутся тела, был лишь делом времени, и обычно я не тянула.

Что же до смерти, то это тем более не нарочно. Но мы ведь вернёмся и станем плясать под дождём, возможно, голые, и это опять будет красиво, а не как сейчас. И я поэтому читаю новости и жду, когда откроется небо и просыплет на нас утраченные дни, полетят самолёты, время повернёт вспять и все мы вернёмся – в тогда.