Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света) - Андоновский Венко. Страница 43

— Именно, отче. Вот почему я и писал об очевидном. Зло обычно скрыто; оно прячется, чтобы его не увидели и не наказали.

Он помолчал немного, а затем продолжил:

— Предполагаю, что миру не слишком нравилось то, что ты писал. Вся эта твоя писанина — совершенно бесполезная вещь, если измерять её человеческими желаниями и ожиданиями. Мир предпочитает истории о неправедном и болезненном; это так, потому что в мире зло естественным образом предпочтительней добра. Сядь рядом с больным человеком, и ты заразишься; сядь рядом со здоровым, и ты не вылечишься. Из этого засилья зла люди, которые не верят в Бога и не молятся, делают вывод, что всё бессмысленно; а если всё бессмысленно, то всё дозволено.

И когда он сказал это, я понял, что имею дело со старцем, который изучал философию и литературу, прежде чем стать монахом. И уже в следующую секунду он пояснил:

— Я тоже был влюблен в литературу. Учился в Сорбонне, защитил магистерскую диссертацию, посвящённую понятиям бессмыслицы, абсурда и идеи самоубийства у Камю. Я был убеждён, что Мерсо был прав, когда говорил, что всё бессмысленно и, что раз уж мы смертны, то не имеет значения, умрёт человек в 30 лет как убийца или в 70 лет как честный старик.

Я только горько усмехнулся, потому что в юности думал так же. Он заметил мою покаянную улыбку, которая означала, что теперь я уже думаю по-другому, и обрадовался, но продолжал говорить почти учительским тоном, как отец, опасающийся, что его дитя собьётся с правильного пути, которым он его вёл. И продолжил:

— Я окончательно изменил мнение после защиты диссертации, во время разговора с одним человеком, завзятым атеистом. Я буду благодарен ему всю оставшуюся жизнь, потому что, если бы этого человека не существовало, меня бы сейчас здесь не было.

Я хотел спросить, кто этот человек, но воздержался. Однако, поскольку я имел дело с невероятно мудрым старцем, он это почувствовал.

— Вообще-то это была моя девушка. Когда она приходила, то во мне, в природе, в цветах и насекомых, это вызывало своего рода ренессансное рассеяние чувств. Вот почему я посвятил ей целый венок сонетов в стиле Петрарки. Раньше я тоже писал, и страстно, — признался он.

Старец решил рассказать мне, не знаю из каких побуждений, кем он был до того, как пришёл сюда. Сначала сказал, что любовь с её стороны была всего лишь страстью; что между страстью и любовью есть большая разница; сказал, что страсть приходит извне, а любовь зарождается в сердце, как внутреннее чувство. Это событие в нашей душе совершается по воле Бога: чувства — события души, страсти — события действительности. И привёл пример, как разговаривать с мирянином: сказал, что, если бы мы с ним сидели в каком-нибудь кафе, а мимо проходила красивая женщина в мини-юбке, «скорее раздетая, чем одетая», то желание почувствовали бы все, сидящие в кафе, но любовь к этой полуобнажённой красавице мог (хотя и не обязательно) ощутить только один. Внешние раздражители вызывают только страсть, потому что внешнее контингентно (именно так он и сказал, и я сразу понял, что кроме литературы он изучал ещё и философию) и его характеризует прикосновение ко времени, у него есть «до» и «после», которые касаются оси времени. Поэтому страсть временна, а любовь — вневременное событие. Поэтому любовь не терпит прошедшего времени, нет «я тебя любил», и все, говорящие так, не любили, а только были в плену у страсти; любовь СУЩЕСТВУЕТ: сейчас, в прошлом и в будущем; как Тот, Кто Был, Есть и Будет.

Потом он сказал:

— И хотя я очень любил её, она была для меня богиней, я не мог согласиться с её любимой фразой: Всё бессмысленно. Я пытался сказать ей, что, если мы говорим Всё бессмысленно, то и это утверждение тоже лишено смысла. Она защищалась милой логикой упрямого атеиста. Сказала: Всё бессмысленно, кроме этого утверждения. Я решил идти до конца, используя её оружие — логику, потому что и она, при правильном применении, непременно приведёт к богопознанию (хотя и не обязательно к боголюбию), как и все науки, если учёный честен и верит в науку, как монах в Бога. Поэтому я сказал, что ей лишь кажется, что она вывернулась, произнеся фразу Всё бессмысленно, кроме этого утверждения, потому что язык не существует без говорящего. Кто именно произносит эту фразу? Почему я должен верить этому некто, заявляющему, что всё бессмысленно, кроме его утверждения? Даже если бы я сделал такое заявление, почему я должен верить себе? Сколько я есть во мне? Совпадает ли я, говорящее во мне, с я, слушающим это? И откуда вообще взялась идея, что я существует во мне, что оно внутреннее, что это я, произносящий я, а не кто-то другой? Почему бы не подумать, что, возможно, Бог и есть то самое я, которое использует моё я, чтобы говорить через него?

И хотя прежнего Яна уничтожил во мне сам факт моего приезда сюда, я чуть не подпрыгнул от радости: старец тоже делал различие между я говорящим, и я слышащим, как и я в своих размышлениях о лживом языке и его обмане! Я вспомнил, как я выдрючивался на той лекции во Франкфурте, и покраснел, как рак, как будто старец Иларион сидел в амфитеатре и слушал меня.

— Без еды человек может прожить пятнадцать дней, без воды — семь, но без смысла он не может прожить ни единого мгновения. Если его оставить без смысла, он обращается к демонам и бесам. И в конце концов кончает жизнь самоубийством: духовным или физическим, неважно. И с ней случилось то же самое, — сказал он.

И произошло то, что должно было произойти: из меня вылетел вопрос, прозвучавший как крик, полный чёрного предчувствия:

— И что же с ней случилось?!

К моему удивлению, он не рассердился; может, он хотел, чтобы я его спросил.

— Жива и здорова, проживает в Милане. Счастлива в браке, уже бабушка. Но я слышал, что она всю жизнь потратила на какое-то объединение атеистов, которое стоит за все свободы и за уничтожение всех основ, даже за свободную смену пола, то, что дано нам Богом. Или природой, если использовать словарь атеистов.

Я молчал; эта тема была слишком горяча даже для мирян, и ей не было места в чистейшей слезе мира, Пупе света. А старец сказал:

— Мне её очень жаль. Я молюсь за её душу в каждой молитве. Атеисты — величайшие верующие. Они сильно верят в Бога, но не осознают этого. Потому что нельзя отрицать, что нечто существует, если сначала не признать, хотя бы молча, что оно существует: иначе что ты отрицаешь — факт несуществования? И чем яростнее атеист в своих нападках на Бога, тем сильнее он втайне верит в него, потому что ему нужно его низвергнуть! Поэтому атеисты и самые трагические персонажи этого мира: они пытаются сделать невозможное. Потому что гораздо труднее доказать, что чего-то не существует, чем что нечто существует.

Последняя фраза пригвоздила меня к месту. Я остановился. Так и есть: докажи, что болезни нет, когда кто-то у тебя на глазах горит в лихорадке? Легче доказать, что больной человек болен, чем что больной человек здоров. И пока я думал о том, насколько старец образован в житейском смысле, он добавил ещё кое-что:

— Трагедия человека не в том, что ему дано сердце (хотя кажется, что мы более всего страдаем из-за сердца), а в том, что ему дан разум. Логика вообще подталкивает людей к тому, чтобы что-то доказывать, а не верить; именно разум влечёт нас к демону доказательства и самовозвеличивания и является источником всех наших страданий.

Мы уже стояли перед виноградниками. Они раскинулись, как зелёное море, волнующееся своей листвой на довольно сильном тёплом ветру, и притоком впадали в бирюзовое море у пристани.

— Что мы должны сделать? — спросил я. А он повернул назад по дороге и сказал:

— Ну, мы уже это сделали. — И добавил: — Сегодня, исходя из того, что я рассказал о себе как самую сокровенную тайну, ты узнал, что не всякий подвижник смиренен, но что всякий смиренный есть подвижник. Вот я подвижник, но пока ещё не в смирении.