Угол покоя - Стегнер Уоллес. Страница 61

Какой‑нибудь из ледвиллских вечеров на пробу.

Неяркая смесь печного огня и мягкого света двух масляных ламп “модератор”, купленных по устрашающей цене в “Дэниелс энд Фишер”. Кровати отделены занавеской, стол придвинут к стене, где приколоты геологические карты изысканий Кинга вдоль сороковой параллели. Карты приколола Сюзан, не Оливер, и они тут для красоты, а не для изучения. Фрэнк сидит на полу – подбородок на коленях, печное пламя в глазах. Прайси читает, сидя между печкой и стеной, и его качалка, подобно сверхдеятельному сверчку, заполняет мерным скрипом паузы в разговоре.

– Во что вы так углубились, Прайси? – спросила Сюзан.

Тот не услышал ее. Его крохотные ступни в неуклюжих ботиночках оттолкнулись от пола цыпочками и в очередной раз двинулись вверх. Нос Прайси был в десяти дюймах от страницы. Рука шевельнулась, перевернула страницу, ступни опустились, оттолкнулись, взмыли над досками. Пол скрипнул. Все смотрели на Прайси, улыбаясь промеж собой.

– По-моему, тут полное отсутствие тщеславия, – сказал Оливер. – Любой другой, как услышит свое имя, поднимет голову, хоть немножко оно его заденет. Но только не Прайси, когда он за чтением. Поглядите, ну прямо мальчик на деревянной лошадке.

– Я видел на днях, как он ехал на Минни, на старой мулице, не поднимая носа от книги, – сказал Фрэнк. – Если бы она споткнулась и сбросила его в шахту, он бы продолжал читать. Может быть, удивился бы, почему вдруг стало темно.

Оливер немного повысил голос.

– Боюсь, придется попросить его не приходить сюда больше, – сказал он. – Он качалкой тут все гвозди из пола выдерет.

Шутки, которыми они обстреливали Прайси, не доходили до его ушей. Скрип-скрип, скрип-скрип. Маленькие ботинки коснулись пола, взмыли над ним. Прайси перевернул новую страницу. Подавляя смех, Сюзан покачала головой: довольно, не труните над ним. Не издевайтесь.

– Есть одно, чего рассеянный Прайси не знает, – сказал Оливер. – Эта качалка ползет. Еще пять минут, и он будет в огне.

– Сомневаюсь, что он обратит на это внимание, – сказал Фрэнк.

Грациозно до нелепости ботиночки опустились, тронули доски, поплыли вверх, повисли, двинулись вниз. скрип-скрип, скрип-скрип. Послюнив палец, Прайси перевернул еще одну страницу.

– Ей-богу, друзья, – сказал Оливер, вставая. – Дело серьезное.

Он протиснулся вдоль стены к книжной этажерке, стоявшей за качалкой. Прайси слегка сгорбил плечи и отклонился, давая ему пройти, издал тихий носовой вопросительный звук, но глаз от книги не поднял. Полозья качалки поднимались и опускались. Стоя близко позади него, Оливер взял в каждую руку по тому отчетов об изысканиях Кинга. Это были увесистые ин-кварто фунтов на шесть, где в концентрированном виде изложили свои выводы Кинг, Прагер, Эммонс, братья Хейги и с десяток других людей, которые были для Оливера наставниками и образцами для подражания.

На мгновение Сюзан испугалась, что он даст книгам упасть на голову ничего не подозревающего Прайси, и сделала упреждающий жест. Но Оливер выждал несколько секунд, примеряясь к ритму качаний Прайси, и, быстро наклонившись, сунул по книге под каждый полоз.

Кресло остановилось, Прайси дернуло назад, голова откинулась, челюсти клацнули. Он ошарашенно уставился на их смеющиеся лица. Его лицо порозовело, бледные глаза дико блуждали, ища, на чем сфокусироваться.

– П-п-п-простите! – промолвил он. – Что? – И затем долгое приемлющее “хо-о-о-о-о!”, похожее на стон.

Но всего лишь днем-двумя позже этот самый Прайси показал Сюзан, какие немыслимые сюрпризы таит в себе Ледвилл. Он был делегирован сопровождать ее на верховой прогулке, и они спустились к броду на Лейк-Форк, притоке Арканзаса, питающем его верховья. Был сезон высокой воды, она текла торопливо и неспокойно. “За мной, Прайси!” – подала голос Сюзан и хлестнула лошадь, направляя ее в воду.

Лошадь, нащупывая опору, медленно продвигалась вперед, речка, журча, обтекала колени животного, а затем заструилась возле лошадиного плеча. Копыта осторожно ступали по каменистому скользкому дну. Сюзан вынула ногу из стремени дамского седла и сидела в шатком положении, ее завораживал и слепил яркими бликами холодный поток внизу. Когда стало мельче, лошадь резво пошла на берег, роняя огромные капли, и Сюзан, нащупывая стремя, обернулась посмотреть, как дела у Прайси. Он двигался следом, стискивая обеими руками рожок на луке. С середины речки послал ей сладкую отчаянную улыбку.

Она направила лошадь через заросли ивы, ольхи и карликовой березы, виляла и пригибалась, пока не выбралась на простор. Она была на краю луга, протянувшегося на мили, ни одного дерева нигде, кроме узкой извилистой полосы вдоль русла Лейк-Форк. Трава, доходившая до стремени, волновалась и веяла на ветру, ее движение открывало, прятало и вновь открывало пятна, полосы и брызги цветов – ржавой кастиллеи, голубого пенстемона, желтого лютика, алой гилии, голубовато-белой аквилегии. Со всех сторон, возвышаясь над зубчатой границей лесов, долину обступали голые вершины с пятнами снега.

Едва дыша, она проталкивалась через густую траву. Ног малорослой лошади не было видно, она раздвигала траву плечами, цветы и головки травы застревали в стремени и боковых лопастях седла. От волнистого движения внизу и вокруг у Сюзан так же кружилась голова, как только что над быстрой речной водой. Горный воздух был того голубого сорта, что играет в легких, как шампанское. Привстав на стремени, чтобы омыть в этом воздухе лицо и наполнить грудь, она почтила мысленной овацией кайму гор, вырезанную из синевы. С тысячи травинок подмигивали солнцу маленькие самоцветы невысохшей росы.

Она услышала, как Прайси подъехал близко и остановился за ней. Его лошадь фыркнула. Но ей хотелось наглядеться, и она не оборачивалась. Потом услышала, как Прайси своим утонченным оксфордским голосом, уверенно, без малейшего заикания, продекламировал:

Кто, как не Прайси? Где, как не в Ледвилле?

Над бабушкиными письмами из Ледвилла потрудились мыши, сотворив ряд исторических лакун. Да и стопка худенькая. За такой же срок в Нью-Альмадене и Санта-Крузе накопился целый тюк корреспонденции. Из Ледвилла – только тридцать писем.

Бабушкины воспоминания не сильно помогают, как и три ее романа на ледвиллском материале, увиденном от камелька сочувственными, но мало что понимающими глазами. Подлинные люди и поступки в этих романах проглядывают, но они помещены в сюжеты, полные переживаний и угрызений совести утонченных, чахнущих девственниц, каких бабушка уж точно не могла встретить в Ледвилле. Их избранники, герои романов – молодые инженеры, похожие на Оливера Уорда, но картонные; злодеи – захватчики чужих участков и бессовестные управляющие. Одна из героинь – дочь злодея, этот сюжетный ход бабушка использовала потом повторно. Прежде чем молодая особа может выйти за своего честного инженера, злодей должен раскаяться на смертном одре.

Эти истории можно было бы без особых изменений – только пейзажный фон выписать иначе – перенести в другое рудничное место, в Тумстоун или Дедвуд. Сюзан и впрямь была оберегаема – отчасти мужем, но в такой же мере своей собственной разборчивостью. Реальность в этой прозе играет лишь декоративную роль.

В погрызенных мышами письмах – вот где погребен Ледвилл, столь же неожиданный, сколь настоящий. Ледвилл, нашедший все‑таки дорожку к ее камельку.

Поселок, где можно разбогатеть посреди экономического спада, манил всех – и подготовленных, и неподготовленных. В Ледвилле выпускники Гарварда выгребали породу из пробных шурфов, люди с дипломами Массачусетского технологического или Естественнонаучной школы Шеффилда в Йеле работали кассирами, секретарями и вооруженными охранниками, в контору каждой шахты, что ни день, заявлялся какой‑нибудь начинающий инженер с дипломом и только-только отпущенными усами. В Кларендон-отеле разговаривали с бостонским, нью-йоркским и лондонским выговором; перевал Москито был важным миграционным маршрутом для перелетных экспертов по горному делу и капиталистов.