На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина. Страница 170

Биргит удивленно моргнула при последних словах, но ничего не сказала, привыкшая выполнять распоряжения эсэсовцев без лишних вопросов. Она быстро совладала со своими эмоциями и с совершенно каменным лицом двинулась показывать путь к одной из гостиных. Ротбауэр же повернулся к Лене, чтобы еле заметным кивком приказать идти впереди него, следуя за Биргит. Сам он замыкал шествие, по пути с интересом рассматривая картины и предметы интерьера замка.

— Принесите мне воды. Холодной, — распорядился Ротбауэр, когда Биргит привела их на место. — И кофе. Гауптштурмфюрер Цоллер хвалил ваш кофе.

Пока ему сервировали столик, он ничего не говорил. Даже внимания не обращал на Лену, возводя ее нервозность до немыслимых высот. Она знала, что он намеренно делает это — рассматривает лепнину и роспись потолков, разглядывает живопись в тяжелых рамах на стенах и не смотрит на нее. Словно ее и нет. Она знала это, но ничего с собой поделать не могла. С каждой минутой ее захлестывала очередная волна страха, от которого даже начинало шуметь в ушах.

Наконец за Таней, которая принесла ему все требуемое, закрылась дверь, и Ротбауэр повернулся к Лене. Осмотрел ее с ног до головы, подмечая каждую деталь. Задержался взглядом сперва на знаке OST, потом на руках, которые Лена сложила на животе. Впервые этот жест покорности Лене был по душе — так она словно закрывала своего ребенка от его пронзительного взгляда, который проникал под кожу.

— Ты, наверное, удивлена, Лена, что я жив, правда? — произнес Ротбауэр. Она ждала, что он попросит ее налить ему кофе из фарфорового кофейника, но к Лениному удивлению, он сделал это сам. С наслаждением вдохнул аромат напитка, поднеся чашку к носу, и закрыл глаза. — Цоллер прав. У фон Ренбеков отличный поставщик на черном рынке.

Жди. Не показывай своего страха. Просто жди. Если ты заплачешь или как-то по-другому покажешь свой страх, то ему будет только на руку…

— Умная маленькая дрянь, — проговорил после пары глотков кофе Ротбауэр абсолютно спокойным тоном, без тени гнева или ненависти. — После всего, что я сделал для тебя и твоей сумасшедшей матери. После того, как я ввел тебя в круг своих друзей. Я дал тебе работу. Работу немки, заметь. Ты сидела за одним столом с рейхскомиссаром…

Ему не стоило называть ее мать сумасшедшей. Как только он сказал это, в Лене вспыхнул гнев при воспоминании о том, что сделали с мамой немцы. И она подозревала сейчас, что именно Ротбауэр приложил к этому руку. Гнев помог ей найти силы скрыть от его взгляда свой страх и сдержать слезы горя, чтобы казаться по-прежнему равнодушной, когда внутри бушевали бури.

— Ты могла бы иметь все, что хотела, — продолжал тем временем Ротбауэр. — Даже танцевать, как всегда мечтала. Ты могла бы быть госпожой в Остланде, а посмотри — кто ты теперь здесь, в Германии? Моешь унитазы и подтираешь зад немощному калеке…

Он вдруг оставил чашку на столе и подошел к Лене. Так близко, что между ними едва ли можно было поместить ладонь. Она разгадала его желание прежде, чем оберштурмбаннфюрер коснулся ее лица. Не смогла удержаться и отвернула голову, чтобы избежать этого прикосновения. И чтобы не видеть его лица так близко.

Это разозлило Ротбауэра. Лена почувствовала его злость, волнами расходящуюся от него, и поняла, что совершила ошибку. Если бы она показала покорность, возможно, все было бы иначе.

— Посмотри на меня, — произнес он холодно, и когда она помедлила, обхватил больно ее подбородок пальцами и силой повернул ее лицо. — Что, теперь я не такой привлекательный? С этой меткой, которые оставили твои жидокрасные друзья. Понимаю. Даже мой сын испугался меня, когда я вернулся из госпиталя домой. И боится до сих пор этого шрама.

Сын? Неужели у этого эсэсовского чудовища есть семья? Жена и дети. Никогда прежде Лена не думала об этом. В минской квартире у Ротбауэра не было никаких фотокарточек, а сам они никогда не упоминал никого, кроме родителей и сестер, когда говорил о своем прошлом в Германии.

— Вот так ты отплатила мне за все — сдала меня своим жидокрасным друзьям. Скажи, ты действительно думала, что они сумеют меня убить? Если бы пуля прошла хотя бы на сантиметр выше, она выбила бы мне глаз. И возможно мозги. И тогда нам бы не удалось встретиться, Лена. Но я всегда был чертовски удачлив. И то, что я стою здесь, тому лишь подтверждение.

Он отпустил ее лицо, поправил сбившуюся косынку, спрятав выбившуюся прядь под ткань, и отошел, чтобы снова маленькими глотками пить кофе. И рассказал ей, словно между делом ведя светскую беседу, равнодушным тоном, как им повезло, что его маленький караван в Несвиж догнал в пути один из взводов местной охраны порядка.

Как раз вовремя. Чтобы взять нападавших в кольцо. По возможности — живыми. Это ведь так полезно для дела, когда ты берешь партизан живыми. На какое-то время это дает тишину на территориях. Пока они зализывают раны, чтобы снова и снова попадаться в расставленные капканы.

— Какие же вы все-таки странные люди, русские! Почему вы никак не можете понять, что это ни к чему не приведет? Вот партизаны, к примеру. Они только мешают жить остальным — местному населению, понимаешь? — рассказывал Лене Ротбауэр, закурив. Когда до нее долетал дым от сигареты, она старалась не дышать, чтобы ее не начало мутить от запаха. — Из-за них мы вынуждены вводить политику террора. Только из-за них…

Все нападавшие были взяты. Даже трупы собрали. Мертвых развесили на деревьях у дороги, вырезав на щеках и лбу по звезде, такой любимой жидокоммунистами. Тяжело раненных повесили в ближайших деревнях, приказав старостам разместить на груди у казненных предупреждающие таблички. А остальных отвезли в Минск.

— Пока я возвращался в Минск, пока лежал в госпитале после операций, у меня было достаточно времени подумать обо всем. Например, о том, от кого они узнали, что я направляюсь в Несвиж. Знаешь, как мне было неприятно, когда я узнал, что ты куда-то исчезла в тот же день, и я не смогу посмотреть в твои глаза…

А Лена в этот момент пыталась понять, что стало с Яковом, который сам решил участвовать в этом нападении. Какая смерть ему досталась? От пули во время атаки на караван Ротбауэра? Или на виселице в деревне? Или он попал в лапы минского гестапо? В том, что он мертв, у Лены не осталось сейчас никаких сомнений.

— Зато я посмотрел в глаза твоего еврея, — проговорил немец, словно прочитал ее мысли. — Когда я узнал, что ты упорхнула куда-то, то попросил оставить сапожника мне. Да-да, я сразу догадался, через кого ты могла связаться с партизанами. Рынок — это просто место для рассады бандитизма. Твой еврейчик (а ведь он еврей, не русский, как притворялся все это время!) оказался очень упрямым. Жаль, к тому моменту его жидовка сдохла в гетто. Ведь если хочешь добиться от кого-то того, что тебе нужно, используй чувства. Старая верная истина. Впрочем, ты хорошо ее знаешь, верно?

Яков ничего не сказал. Но не потому, что он не знал, что к этому моменту Лены уже не было в Минске. Он мог бы сказать про явочные квартиры и укрытия в случае опасности. Но он молчал. Его больше двух месяцев держали в тюрьме, пытали и истязали, а потом повесили рядом с трупами остальных из группы. В том числе и Василька…

— Вы сами виноваты, что привлекаете детей, — заметил Ротбауэр, когда Лена не сдержалась и обожгла его взглядом, полным ненависти, при упоминании смерти мальчика. — Их смерть только на вас, неужели не понимаешь?

И все это время — на протяжении двух месяцев, что велось так называемое дознание, Лену искали по Минску и окрестностям. О, ей несказанно повезло, что ее не нашли еще тогда, в начале лета прошлого года! Когда злость еще плескалась, как раскаленная лава, а шрамы болели нестерпимо, напоминая каждый день о ее предательстве. И если ее невозможно было найти самому, то вдруг захотелось, чтобы ее убил кто-то другой. Чтобы свои же придушили или пристрелили как неугодную собаку. Пусть это будет быстрая смерть, но все-таки…

И по Минску был запущен слух, что группу сдала своя же, связная по кличке Балерина. Люди шептались об этом на рынках, на работах и даже у места казни, глядя на повешенных с табличками на груди.