На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина. Страница 5

— Все-то ты помнишь, Прима, — усмехнулся Костя, закидывая пиджак за плечо. — Родители еще не знают. Не хотел пока говорить. Папа бы сразу начал искать пути, как найти мне место поближе, а я не хочу. Сейчас уже все решено. Есть место, есть оклад, есть комната в общежитии. И есть направление от института. Глядишь, открою новое месторождение и назову его «Прима — 1». Кстати, слышала новую армянскую шутку-загадку? Что это такое — стоит под кроватью, начинается на «Ы»?

— Не имею понятия, — ответила Лена. — Поэтому сразу же сдаюсь.

— Это патефон.

— А почему начинается на «Ы»?

— Потому что Ыголок нет.

Они оба замерли, глядя друг другу в глаза, даже без тени улыбки на лице. Лена безуспешно пыталась понять, что происходит сейчас, разгадать странное поведение Кости, совершенно непохожее на обычное, которое привыкла наблюдать.

«Наверное, это все от того, что мы становимся другими, взрослея, — подумала она, завороженная его взглядом. Вспомнила, как говорила мама, что люди ведут себя совсем иначе, когда влюбляются. — Неужели Котя влюбился в кого-то?»

В горле тут же предательски пересохло при этой мысли.

— Спокойной ночи, Прима, — нарушил тишину Костя. — Мне нужно еще найти транспорт до поселка, а то ничего не успею завтра. Я зайду за вами около одиннадцати. Не проспишь?

Лена не смогла ничего ответить из-за спазма в горле. Только кивнула в ответ, но тут же опомнилась и мотнула головой из стороны в сторону, мол, конечно же нет, не просплю. Костя улыбнулся, заметив эту путаницу, и тоже кивнул на прощание.

— До завтра, Лена.

И она снова только кивнула, унося с собой в памяти его улыбку и странный пристальный взгляд с легкой грустинкой в глазах. Только позднее, сбрасывая с усталых ног лодочки, сообразила, что впервые за годы их знакомства Костя назвал ее по имени, а не прозвищем, когда-то придуманным для поддразнивания.

«Лена… Лена… Лена», — воскрешала она в воспоминаниях раз за разом мысленно его голос, произносящий ее имя. И наслаждалась теплом, которое разливалось в ней, когда вспоминала его улыбку.

— Удивительно, — произнесла Лена вслух и резко оглянулась на дверь в соседнюю комнату, испугавшись, что разбудит маму или Валюшу. Но нет, было все по-прежнему тихо, только раздавалось еле слышное сопение племянницы. «Переела Люша мороженого, снова горло дало слабину», — отметила про себя Лена, набрасывая на плечи мамину шаль, чтобы укрыться от прохлады подступающего утра. И как Валюшу завтра уговорить не лезть в воду на празднике? Оставалось надеяться только на то, что Костя сумеет найти нужные слова и уговорит девочку просто покататься в лодке.

«Костя… Котя…» Лена написала его имя пальцем на перилах балкона, как какая-то школьница. Быть может, и правда стоит поехать на дачу Соболевых. Сбор труппы назначен только на конец июля, и у нее впереди тридцать семь свободных дней. Может, действительно стоит дать себе небольшую передышку в репетициях, не загонять себя в душном зале, а посвятить эти летние дни безмятежному дачному отдыху. Рядом с Костей. Пока он не уехал в далекий Норильск.

Через двор вдруг с тихим смехом пробежала парочка вчерашних выпускников. Лена узнала девушку по расцветке платья. Оказавшись под тенью козырька парадной напротив, парочка прижалась друг другу так близко, что сомнений в том, что они делают там, в укрытии парадной, не осталось. Лена вдруг засмущалась от поцелуев, которые подглядела нечаянно, отвела взгляд в сторону, туда, где за вершинами крыш на горизонте начинал розоветь рассвет.

Наступал новый день.

Начиналась новая жизнь…

Глава 2

Минск,

март 1942 года

Просыпаться не хотелось. Открывать глаза и встречать рассвет нового дня. Хотелось плотнее сомкнуть веки, чтобы удержать подольше сон, полный солнечного света, изумрудной зелени и надежд. Этот сон вернул Лену в прошлое, даря призрачное успокоение ярким и таким похожим на явь обманом. Но он же приносил при пробуждении острое разочарование и очередной приступ тупой уже боли, когда Лена открывала глаза, и приходило осознание, что все, что она видела, что проживала, было лишь во сне, а не наяву.

Игнорировать начало утра было совершенно невозможно. В кухне за стеной уже гремели посудой, сервируя завтрак на подносе, который еще почти два года назад стоял в буфете с ребристыми стеклышками. Этот поднос, как и серебряные чайные ложечки, и высокий медный кофейник, и стеклянная сахарница, и многое другое из утвари, доставались по праздникам для сервировки чаепития с неизменным яблочным пирогом, занимавшим центр стола.

Теперь вся эта утварь принадлежала не Дементьевым. Теперь она стала частью повседневной жизни совсем другого хозяина. Как и все остальное в этой квартире.

— Das Frühstück?.. — раздалось почти у самой двери.

— Es ist in 10 Minuten bereit, mein Hauptsturmführer.

— Jens, das ist nicht gut. Ich komm zu spat.

— Bitte, nehmen sie meine Entschuldigung, herr Hauptsturmführer… [4]

Лена протянула руку и поднесла к лицу будильник, чтобы взглянуть на стрелки. Нет, она не проспала, до резкой трели оставалось еще пятнадцать минут. Это они встали ни свет ни заря.

Обычно это Лена вставала самой первой в квартире. Умывалась в приготовленном с вечера тазике, в котором вода за ночь становилась неприятно прохладной. Потом будила маму, чтобы растереть той спину липкой мазью и замотать ее снова мягкой шалью. Грела на примусе пузатый медный чайник, чтобы сервировать скудный завтрак — жидкий чай и пару кусочков хлеба с тончайшим почти прозрачным слоем мармелада. Маме подавала завтрак получше — вареное яйцо или жидкую кашу из остатков крупы и бутерброд с мармеладом. Затем выскальзывала за дверь комнаты, стараясь двигаться как можно тише, чтобы не потревожить никого из своих соседей по квартире, ведь гауптштурмфюрер еще спал крепким сном, а Йенс только-только начинал топить плиту в кухне. Торопилась быстрыми шажками вниз по лестнице, бочком, не поднимая глаз от тротуара, по улице до самой фабрики, где работала в швейном цеху.

Целый день с коротким перерывом на скудный обед чинила на машинке немецкое обмундирование и маскхалаты, а при первых сумерках торопилась домой, чтобы успеть подбросить дров в маленькую печку, не дать сырому вечернему воздуху вползти в комнату. Правда, подозревала, что пожилой денщик гауптштурмфюрера топит печь и в их с мамой комнате в отсутствие Лены. Она сначала спрашивала у мамы, но та только недоумевала, что немецкие инженеры слишком задержались в их квартире. А еще рассказывала какие-то пустяки из своей придуманной жизни, и Лена вскоре перестала интересоваться. Она и так часто корила себя, что принимает помощь этого пожилого немца, и что стала все чаще оставлять себе продукты, которые неожиданным образом возникали на столе в комнате к ее возвращению с работы. Притвориться, что дрова просто не успели прогореть, было намного проще, чем признаться себе в том, что она с матерью выживает только из доброты Йенса.

В это утро почему-то все было иначе. Гауптштурмфюрер проснулся на рассвете и сейчас ходил по комнате, распекая денщика за то, что мундир не почищен толком с вечера. Лена задумалась, как ей сейчас выйти из комнаты при этом офицере, сам вид которого ввергал ее в трепет до сих пор, спустя столько месяцев.

Опоздать на работу означало навлечь на себя гнев мастера, толстого немца. Но выйти под пронизывающий взгляд глаз Ротбауэра, проникающий куда-то по кожу… Словно он мог прочесть ее как открытую книгу — ее мысли, ее чувства и эмоции. Ничего из этого показывать гауптштурмфюреру СС определенно не стоило. Тем более, сейчас.

Резко зазвонил будильник. Пришлось вставать с постели и заниматься будничными делами в надежде, что Ротбауэр уйдет до момента, когда ей нужно будет выходить на работу. Наверное, поэтому делала все нарочито медленно, решив не ходить в уборную пока. Но, как назло, и гауптштурмфюрер собирался на службу медленно этим утром. Лена даже стала подозревать, что он специально тянул время, будто дожидаясь, когда она выйдет из комнаты. Она то и дело поглядывала на циферблат будильника, отмечая каждое движение минутной стрелки. Если она задержится еще на пять минут, ей ни за что не успеть на фабрику вовремя.