Схватка за Родос - Старшов Евгений. Страница 46

И он послал на штурм янычар, и сам, вынув саблю, пошел сбоку от них, поклявшись Аллахом, что зарубит каждого, кто струсит и отступит! Но это был, конечно же, аффект — гордые пожиратели султанского супа не нуждались в подобном подхлестывании. Теперь, когда бестолковые башибузуки и убогие азапы истерзали противника, в дело вступят они, слава великого падишаха, ветераны всех его славных походов, безжалостная гроза Константинополя и Трапезунда. А ведут их старые, иссеченные шрамами воины Мурада, отца Мехмеда, для которых из всех изведанных радостей жизни осталась, пожалуй, лишь последняя — славно пасть на поле боя, под победные крики молодых соратников и вопли истерзанных обитателей Родоса.

На самом острое атаки — сотня избранных бойцов серденгечти — "рискующие головами". Под оглушающий грохот барабанов новой волной они накатываются и покрывают несчастные стены поста Италии под прикрытием яростной стрельбы лучников. Среди атакующих, шибко не высовываясь и не отставая, — сам Мизак, четвертый визирь Мехмеда Завоевателя. Их встречают менее измотанные оверньцы под командой виконта де Монтэя, но напор свежих, да притом еще отборных сил, чересчур силен, крестоносцев нещадно рубят.

А, вот и золотые доспехи магистра! И вся орденская верхушка с ним, надо полагать! Мизак, конечно, не будет рисковать своей головой ради возможной славы победителя д’Обюссона в поединке. К чему? Палеолог далеко не уверен, что одолеет столь грозного, хотя и израненного и измотанного врага в единоборстве. Посему он "спустил" на него янычар, и те, подхлестывамые удалью и небывалым обещанным вознаграждением, сквозь мечи и копья защищавших д’Обюссона рыцарей, прорываются к магистру. Получают серьезные и смертельные раны его ближайшие друзья и сподвижники. Рухнул, как подкошенный дуб, старый богатырь Иоганн Доу, сбит наземь великий адмирал, великий маршал не устоял, получив добрый удар по голове, страшный в своей ярости пес грудью бросился на защиту любимого хозяина — и пал, пронзенный пикой… На какой-то один непродолжительный, но самый трагический момент доблестный француз оказывается один перед лицом двенадцати озверелых врагов! Магистр дерется, как лев, но у нас же жизнь, а не легенда, не возвышенная сказка, а Пьер д’Обюссон не титан, не полубог, а простой человек из плоти и крови.

Стрела, выпущенная с убойно близкого расстояния, пронзает его доспехи и впивается в бок, копье янычара также пробивает его малиновый табард и золоченые латы и поражает легкое. При этом герой получает практически одновременно еще три тяжелых раны, а оружие его преломилось. Еще миг — и рыцари отбивают своего израненного магистра, рубя напавших на него янычар и сами падая под ударами османских широколезвийных топоров, пик и пуль. Храбрые оверньцы защищают собой магистра и оставшихся в живых его спасителей. Кровь д’Обюссона остается на руках тех, кто пытается увести магистра, а он в пылу битвы словно не чует своих жестоких ран. Ему говорят, в который уже раз, что ему надо выйти из боя и спасти свою драгоценную жизнь ради ордена и Родоса, но он не внемлет. Может, уже знает, что ранен смертельно? Он берет меч у одного из рыцарей и тяжело говорит, харкая кровью из пробитого легкого:

— Оставьте меня, братья! Ляжем здесь все, на этом месте — можем ли мы умереть более славно, чем на защите веры Христовой? Ведь на то мы и призваны… — Он не смог сразу докончить, судорожно глотнул воздух, словно вынутая из воды рыба, и затем прокричал с усилием: — Вперед! Бейте их!.. Христос с вами, дети мои!

И первым ринулся в атаку, нанес несколько ударов, но был опережен разъяренными иоаннитами, кинувшимися в последнюю атаку на янычар.

Размахивающий тяжелым топором, словно былинкой, сэр Томас Ньюпорт кричал:

— Да что нам тут теперь? Вожди наши полегли, так нам ли, на вселенский позор, пережить их? Руби изо всех сил, а Бог Сам решит, кого прибрать, кого оставить!

Великого магистра, опустившего меч и теряющего сознание, выносят из боя, равно как и изрубленную верхушку ордена. По счастью, и адмирал, и маршал ранены не смертельно. Жив и старый Иоганн Доу, только очень уж иссечен и прострелен…

Яростно бьется с врагами старый сэр Грин — он уж и сам не единожды ранен, но человек больше пяти он точно уложил. Ярость вселяется в старого воина, что недоглядел он, как тяжело ранили его любимого внука!.. У сэра Ньюпорта — что ни удар топором, то турецкий труп. Теперь Джалутом [41] зовут уже его! Притулился к руинам крепостной стены тяжело раненный Пламптон, тоже снесший во славу Господа несколько вражьих голов, прежде чем сам получил удар ятаганом. Торнвилль получил две небольшие раны во время вылазки и теперь ожесточенно рубит врагов мечом, некогда полученным им от самого д’Обюссона. Теперь, полагая, что магистр Пьер погиб, англичанин безжалостен и беспощаден в своей мести за такого великого, умного и доброго человека!

Многие полагали, что д’Обюссон погиб, и ярость обуревает всех: и рыцарей, и простых воинов, и горожан с горожанками. Погиб, погиб их отец!.. Осиротели они все! И виноваты турки! Вот они, близко, на расстоянии одного удара оружием — и как тут не сдержаться, как не презреть собственную жизнь во имя мести за д’Обюссона, за всех убитых и искалеченных, сгоревших, раздавленных ядрами!..

И вот происходит нечто непостижимое, граничащее с чудом, хоть автор очень недолюбливает это слово. Гнев, ярость, самоотвержение — и турки остановлены. А ведь Мизак бросил на штурм сорок тысяч человек!.. Мало того, что остановлены, они уже бегут. И снова Антуан д’Обюссон, виконт де Монтэй, во главе конных рыцарей (а среди них — Торнвилль и Ньюпорт) делает вылазку из крепостных ворот. Вслед за рыцарями стремятся прочие воины. Бегущих врагов и колят, и рубят.

Турки позорно отступают по всему периметру стен, даже оставляя на них тех своих, кто уже успел забраться и бился с защитниками крепости. Таких, до полусмерти перепуганных и потерянных, воины-христиане скидывают вниз, внутрь крепости, где их буквально в клочья разрывают "гражданские".

Мизак-паша понимает, что это конец. Несмотря на то, что большая часть войска цела, оно уже не будет сражаться. Тысяч шесть он уже положил под Родосом, сколько сейчас полегло — неведомо, но явно, что много. Пятнадцать тысяч тяжело ранены или изувечены в прошлых битвах — и теперь к этим надо прибавлять новых. Также есть много больных и легкораненых, обслуга и моряки не в счет. Кораблей много пожжено…

Османов секут, словно траву, и многие обращают оружие против своих товарищей, если те стоят на пути, мешают бежать от христианского меча! О, позор, о, горе!

— Стойте, сыны позора! — вопил Мизак, пытаясь остановить общее бегство. — Вспомните, что говорит Пророк — да благословит его Аллах и приветствует! Он говорит, что те, которые повернутся спиной к неверующим на поле битвы, навлекут на себя гнев Аллаха. После смерти их пристанищем будет геенна! Вы хотите оказаться там, заслуженные янычары великих падишахов Мехмеда и Мурада? К чему покрыли вы седины свои позором, а души обрекли геенне? О, если старые выжили из ума, к чему другие, молодые львы ислама, подражают им в их безумстве? Родосские кяфиры ослаблены и истощены, их вождь пал — еще малое усилие, и мы восторжествуем над этим домом неверия!

Но никаким словам не остановить бегущую армию, и Мизак-паша отлично это понимает. И уже не о ней забота, не о позоре все мысли, не о будущей шелковой удавке, нет. Паша сам в животном страхе, как бы свои не потоптали да христиане не зарубили! Бежит паша вместе со всеми, а христианские конники, словно карающие ангелы, продолжают избиение и гонят турок до их лагеря.

Там нехристи даже не пытаются закрепиться и отходят к побережью, ближе к кораблям, оставляя все — орудия, боеприпасы, казну. Там все скопище останавливается, хотя кое-кто в панике лезет прямо в воду, кто-то — на корабли, и в их числе Мизак со своим штабом.

Как сокрушается достопочтенный Али-бей! Не о гибели людей, не о позоре султанской армии — о потере всего скопленного непосильным трудом во время своего пребывания на Родосе. Там и многочисленные взятки и вымогательства, и доходы от продажи пленных в Малую Азию, и еще много чего… было. Теперь все в руках неверных!