Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич. Страница 53

— И кто же обновленец?

— Да тот же Андропов со своей командой.

— Его уже нет. Но он же гайки и начал закручивать… Народ в магазинах хватали: почему, граждане, в трудовой час не на работе? Я тоже в очереди в винном отделе попался…

— И?

— А у меня французские международные права с собой были. По формату на паспорт похожи. Я их предъявил. Мне эти дружинники: вы иностранец? Да, говорю. А что здесь делаете, в СССР? Стою, говорю, за бутылкой. А так — работаю представителем радио «Свободная Европа». Мне эти права вернули, словно я им змею в руки сунул, и тут же их как ураганом сдуло. Документик я и гаишникам предъявлял. Сделал к нему талон предупреждений, вырезал квитанцию на доставку товара из парижского рекламного журнальчика. Там прописным текстом шмотки обозначены в номерном порядке, а сбоку — цифры, которые надо подчеркнуть. Гаишник спрашивает: где тут дырку ставить за превышение скорости? Цифра «три», говорю. Он пробил колготки.

Хруцкий расхохотался.

— Вот этими магазинными рейдами Андропов сталинцам и подыгрывал. И Любимова им отдал на растерзание, как пешку в игре… Кстати, между нами… Он же запретил «пятерке» разрабатывать Театр на Таганке. Вообще — никаких агентурных мероприятий!

— Да быть не может! Чтобы на Таганке, да без стукачей!

— Представь себе. Дежурный, что называется, куратор есть, да. Нормальный парень, в меру интеллигентный матерщинник, из московского управления. Ездит с ними на заграничные гастроли, не более того. Александр Георгиевич Михайлов. Мыслит широко, разнопланово, будет генералом, уверен.

— И что, Высоцкого тоже не обставляли?

— Постольку-поскольку. Доверительные, спокойные отношения. Он и в клубе их концерт давал, при всем сидящем в зале руководстве. Он нужен был, как клапан пара… Да и какую он представлял опасность? Бунтарь, протестный певец? Да чушь. Он — не Галич, кто бил власти в глаз, а не в бровь. Он имитировал протест, не имеющий адреса. Этакое мужественное оттягивание тетивы тугого лука без стрелы, где звон отпущенной тетивы заменял свист стрелы, ушедшей на поражение. К тому же, ему доходчиво и даже дружелюбно объяснили: в России ты — гигант, вне ее — пигмей. И он это понял, как только на Западе побывал.

— Ну, Володя был человек увлеченный, эмоциональный… И занести его могло в любую сторону. И вряд ли у него на Лубянке одни доброжелатели были. И на иглу его могли подсадить, тут комбинацию сообразить несложно при хроническом алкоголизме…

— Если Контора его на иглу подсадила, — сказал Хруцкий, — это не докажет никто и никогда. Никакого документа на сей счет не обнаружится. Такие дела обсуждаются исключительно на витиеватых словах и мычании. А человек он был хоть и эмоциональный, но в первую очередь — рациональный. И как в омут головой в западные кущи нырять не спешил, понимая: ты можешь там блистать, если представляешь науку или искусство вненациональное: музыку, балет, оперу… Примеры: Растропович, Вишневская, плясуны, фигуристы. И — Любимов. Он умеет ставить оперы, он и востребован везде. А если кому-то из актеров повезет с кино, то его или ее, возьмут исключительно на роль иностранцев. Даже Ален Делон у них — пришлый француз, хоть и давались ему одни из главных ролей в картинах.

— А как быть со Шварценеггером?

— Ну, этот играет роботов. Тупая, но весьма своеобразная физиономия и — клубки мышц. Персонаж также вненациональный. И — единственный в своем роде. А вот режиссеров со стороны в Голливуд приглашают. Ну, поехал туда наш Кончаловский. Могу сказать, чем закончится дело. Он — самец ухватистый, эрудит, любую ситуацию может вывернуть в свою пользу, это у них наследственное… Но он же — интеллектуал, его картины — не для всех. Ему нужны рефлексии, интеллигентское самокопание, символы, аллегории… А ему закажут жесткий голливудский сюжет. И деваться будет некуда — снимет, что прикажут. Начнет рыпаться и спорить — все тут же закончится. В общем, повертится там и вернется обратно. Наберется, конечно, полезного опыта, впечатлений, все потом пригодится. Для будущей работы здесь. А в литературе среди эмигрантов только одна звезда: Бродский. Но это — гений. И он виртуозно пишет на английском. Солженицын — не в счет, это продукт политических игр. Остальные выше преподавания славистики за умеренную зарплату не поднимались. Тот же Аксенов, Коржавин, Евтушенко… У нас же теперь писатели в двух лагерях, правда, в обоих — на режиме усиленного питания. Почвенники и западники. Кстати, тебя приписали к западникам.

— А вас, Эдуард Анатольевич?

— А я не претендую на звание прозаика, дорогой мой. Я — беллетрист, мой жанр: детектив и приключения. Фразеология, в отличие от тебя, у меня примитивная, я не шью модельную обувь. Я — мастер низкого жанра, валяю сапоги. Но уютные, из качественной кожи. Как и Вайнеры, как и Юлик Семенов. Хотя, что там у них в загашниках таится, не знаю…

В загашниках у Вайнеров и Семенова, как выяснилось позже, таилось и «Евангелие от палача» и — финал «Семнадцати мгновений весны» — роман «Отчаяние», за что обласканные Советской властью авторы, прознай эта власть об их тайниках, были бы, думаю, безжалостно ликвидированы. Без всяких рассусоливаний и компромиссов.

— Захлопнулась над Брежневым крышка гроба, — продолжил Хруцкий, — и тут все как очнулись: а где мы, братцы? Вроде, как в тупике… Незабвенный Леонид Ильич сказал бы так: мировой империализм стоит у края глубокой пропасти и смотрит, что мы там делаем… Разброд идет на всех этажах нашей уникальной государственности. Вечный вопрос: что делать? Жаль, конечно, что те, кто знает, как управлять страной, уже работают таксистами и парикмахерами… Но точки зрения следующие: одним мила царская корона, как матерому интеллигенту Гелию Рябову, например. Другим — роскошь Манхэттена, а части населения — портупеи НКВД. Тут из магазина сейчас вернется один из его руководителей, можно раскачать старика на беседу… Все-таки заместителем самого Берии был… Рискнем?

— Не стоит, — сказал я. — Ничего интересного он нам не сообщит. Все интересное он унесет в могилу.

— Согласен, — кивнул Хруцкий.

«Западник» из меня оказался никудышный: Россию я ни на что не разменял, а, прожив и проработав долгие годы в США и в Германии, с облегчением вернулся домой, куда меня тянуло из зарубежных далей ежедневно и даже болезненно. И позже, навещая эти дали с деловыми и с гостевыми визитами, долго в них не задерживался.

Старая площадь

Очередной звонок телефона в моей квартире принес следующую весть: учтивый голос попросил меня явиться в ЦК КПСС, пояснив, что в холле учреждения существует внутренний телефон, мне надо набрать четыре озвученных цифры, после чего за мной спустится сопровождающий.

Надев костюмчик с галстуком, поехал на Старую Площадь. Настроение было паршивое: утром мне сообщили, что умер Юрий Визбор, продолжив отсчет утрат наших великих бардов, раскрашивающих радугами своих песен полотна суконных будней. Их было четверо: Высоцкий, Галич, Визбор, Окуджава. Остальные — это так, около. Чья лира позвонче — вопрос пристрастий и вкуса, но вся эта четверка отчего-то олицетворяла в моем сознании плеяду мушкетеров: д’Артаньян — безусловно, Высоцкий; Атос — Галич; Портос — Визбор; изысканный Окуджава — конечно же, Арамис. Он покуда оставался с нами. Один. И надолго ли?

Именно под его грустные песенки я доехал до серого унылого здания, таящего в себе загадочное величие власти, которой, уверен, мои горести по поводу ушедших поэтов, были смешны.

Пройдет несколько десятилетий, и вдруг окажется, что никаких бардов, хоть сколько-нибудь приближенных к величинам этой сиятельной четвертки, не обнаружится ни на каком горизонте, как писателей и актеров нашего погибшего СССР. Театральный и кинематографический пантеон мастеров и гениев, чье перечисление можно вести взахлеб, исчез, как убранное урожайное поле, оставив после себя редкие нескошенные колосья. Возродит ли новые побеги наша истерзанная, захламленная наносами пластикового бескультурья почва творчества, идущего от души, а не от жажды рублишек и долларов?