1900 год, или Последний президент (ЛП) - Локвуд Ингерсолл. Страница 8

Но теперь этот же самый могущественный Север пребывал в горе и тревоге, повернувшись лицом к Югу и напрягая слух, чтобы уловить шёпот, разносившийся в воздухе. Разве скипетр власти не утрачен северянами навсегда? Разве Революция не завершилась? Разве популисты и их союзники не прочно обосновались в залах Конгресса? Разве Верховный суд не стал окончательно бессильным из-за того, что в него вошли самые бескомпромиссные приверженцы новой политической веры? Разве сама природа Федерального правительства не претерпела изменений: разве не свирепствовал патернализм? Разве не набирал силу социализм? Разве не царили повсюду свидетельства сильной ненависти к Северу и твёрдая решимость взвалить всё бремя налогообложения на плечи богатых людей, чтобы излишки доходов Правительства могли быть распределены среди тех, кто является «простым народом»? Как могла эта часть Союза когда-либо надеяться выступить против Юга, объединённого, как ныне, с быстро растущими штатами Северо-Запада? Могли ли великолепные города Севера довольствоваться маршем в хвосте колесниц Тиллмана и Пеффера? Разве Юг не обладал несокрушимой властью в Сенате? Существовал ли хотя бы луч надежды на то, что Север когда-либо сможет снова вернуть себе утраченную власть, и мог ли он хоть на мгновение помыслить о том, чтобы доверить свои обширные интересы рукам людей, имевших совершенно противоположное мнение по всем важным вопросам государственного управления, приверженного политике, которая не могла быть иной, нежели губительной для благосостояния великих содружеств Средней и Восточной частей Союза и их братских штатов по эту сторону Миссисипи? Сами предположения об этом были безумны. Требовался решительный шаг, требовалось заявление. Не было никакой альтернативы, кроме покорного подчинения вождям «нового устроения» и полной трансформации огромной социальной и политической системы, неопределённо называемой Севером.

Но эта революция внутри революции была бы бескровной, поскольку не могло возникнуть ни мысли о принуждении, ни серьёзного намерения остановить столь мощное движение. В действительности это было бы истинным очищением Республики от опасной болезни, избавлением от больного и гангренозного члена – ни больше, ни меньше.

Это мощное движение выхода из Витенагемота [55] Союза уже носилось в воздухе. Люди говорили о нём шёпотом, затаив дыхание; но по мере того, как они снова и снова прокручивали эту мысль в уме, она обретала форму, очертания и силу, пока, наконец, не вырвалась к жизни и действию, как Минерва из мозга Юпитера [56] — полноценная, во всеоружии, полногласная и полностью открывшая своё сердце.

Действительно, разве не было бы лучше, если бы эта могущественная империя, быстро разросшаяся и ставшая настолько обширной и неповоротливой, что ею лишь с величайшим трудом можно было управлять из одного центра, была бы разделена на три части: Восточную, Южную и Западную, и разделена теперь, когда это можно сделать без опасных столкновений или трений? Три республики могли бы объединиться в федерацию для целей наступления и обороны, и пока не будут осуществлены эти великие и радикальные изменения, не возникнет больших трудностей в разработке «условий проживания», поскольку сразу же после Декларации о роспуске каждый штат вновь обретёт суверенные полномочия, которые ранее делегировал Федеральному правительству.

Между тем «роковой 99 год» приближался к своему завершению. Вся страна, казалось, была охвачена параличом, насколько это касалось различных отраслей промышленности, но, как обычно и бывает в такие времена, людские умы проявляли сверхъестественную активность. Дни проходили за чтением общественных изданий или в обзоре важнейших текущих событий. Север только ждал возможности действовать.

Но вот вопрос, который озадачивал самые мудрые головы: как и когда будет объявлена Декларация о роспуске, и как скоро после этого Север и симпатизирующие ему Штаты выйдут из Союза и объявят миру о своём намерении создать собственную республику с могущественным метрополисом Нью-Йорком в качестве её социального, политического и коммерческого центра и столицы?

Что ж, Северу не пришлось долго ждать. Пятьдесят шестой Конгресс, который вскоре должен был собраться на очередную сессию в Вашингтоне, был ещё более популистским и социалистическим, чем его знаменитый предшественник, который внёс столь знаменательные изменения в законодательство страны, не проявляя ни какого-либо уважения к прецеденту, ни малейшего почтения к старому порядку вещей. Поэтому все глаза были устремлены на столицу страны, все дороги обезлюдели, кроме тех, что вели в Вашингтон.

ГЛАВА X

И снова Конгресс отказался отложить заседание на праздники. Руководители Администрации не желали закрывать глаза даже для необходимого сна и ходили бледные и измождённые, вздрагивая при каждом слове и жесте оппозиции, как настоящие заговорщики, каковыми они и были, поскольку федеральные войска были почти поголовно выведены из столицы и её окрестностей, чтобы Президент в момент слабости не совершил или не допустил совершения какого-либо действия, недружественного Царству Простого Народа.

Как ни странно, в стране в целом даже не заметили внесённый на открытии сессии Законопроект о распространении пенсионной системы Соединённых Штатов на солдат армий Конфедерации и о возвращении в различные казначейства некоторых штатов Союза тех частей внутренних налоговых поступлений, собранных с момента повторного приёма указанных штатов в Федеральный конгресс, которые могут быть определены уполномоченными, должным образом назначенными в соответствии с указанным Законом.

Было ли это спокойствием отчаяния, бесстрастием отчаяния или холодной и сдержанной энергией благородного и утончённого мужества?

Однако введение этого Закона имело один эффект: оно привело в движение к Национальной столице мощные потоки людей — не фанатиков с дикими глазами или небритых и неопрятных политиков и безонианцев [57], а скромно одетых граждан с деловым видом – очевидно, людей, которые знали, как заработать на жизнь и даже более того, людей, которые платили налоги и имели право взглянуть на государственных служащих, если бы у них возникло такое желание. Но было совершенно ясно, что более мощный поток тёк с Юга, и те, кто помнил столицу в довоенные дни, улыбались, увидев старые, знакомые картины: чисто выбритые лица, длинные волосы, небрежно откинутые назад под широкими полями фетровых шляп, полурасстёгнутые жилеты и отложные воротники, маленькие ступни и аккуратно подобранная обувь, пружинистый подпрыгивающий шаг, мягкая негритянская интонация [58], длинная ароматная сигара.

Легко было узнать северянина: хорошо одетый и ухоженный, заботящийся о своём белье, как женщина, чопорный и подтянутый, презирающий живописные фетры [59], всегда увенчанный церемонным котелком; деловой человек, смотревший на жизнь с деловой точки зрения; но время от времени тень беспокойства омрачала его лицо, и он глубоко вздыхал.

Чёрные люди, вечно идущие по пятам своих белых братьев, непостижимым законом природы призванных управлять ими, также шли тысячами, весело болтая и смеясь, не обращая внимания на то, по какой причине белые братья столь глубоко обеспокоены, и не в силах понять, чего они так сильно желают. С каждым часом толпа прибавлялась. Широкие проспекты оказались не слишком широки. Возбуждение нарастало. Мужчины говорили всё громче и громче, женщины и дети почти полностью исчезли с улиц. «Южный элемент» всё больше и больше обособлялся от других. Мужчины бросались на кровати, чтобы поспать несколько часов, но не раздевались, как будто ожидали в любой момент некоего знаменательного события, события всей своей жизни, и страшились мысли о том, что опоздают хотя бы на мгновение.