1900 год, или Последний президент (ЛП) - Локвуд Ингерсолл. Страница 7

Наступивший «Роковой 99 год» застал Республику Вашингтон в ужасающем и опасном положении. Торговый и промышленный бум исчерпал свои силы, и теперь ужасные бедствия обесцененной валюты в сочетании с деморализующим воздействием безудержного патернализма [44] постепенно всё сильнее смыкали руки на горле страны. Капитал, всегда робкий и недоверчивый в такие времена, прятался в надёжных депозитных хранилищах или бежал в Европу. Труд, хотя и находился действительно в затруднительном положении и испытывал нехватку самого необходимого для жизни, был крикливым и непокорным. Социализм и анархизм нашли уши, в которые изливали свои жгучие слова ненависти и злобы, и следствием этого стало то, что в крупных городах Севера вспыхнули серьёзные беспорядки, часто до предела истощавшие возможности местных властей.

За рубежом распространился слух, что в Кабинете министров возникли ожесточённые разногласия, молодой Президент выказывал признаки заметной перемены взглядов, и, как многие люди, апеллирующие к тёмным страстям человеческого сердца, он, казалось, был готов воскликнуть:

— Я стою один. Духи, которых я призвал, больше не повинуются мне. Моя страна, о, моя страна, как охотно я отдал бы свою жизнь за тебя, если бы подобной жертвой мог вернуть тебе прежнее процветание!

Впервые он начал осознавать, какой сильный дух секционализма [45] проник в эту «революционную пропаганду». Он не говорил о своих страхах никому, кроме своей мудрой и рассудительной помощницы.

— Я доверяю тебе, любимый, — шептала она, прижимая к себе широкие, сильные руки, сжимавшие её в объятиях.

— Да, дорогая, но доверяет ли мне страна? — вырывался чуть ли не стон из уст молодого правителя.

Самым очевидным было то, что в этой борьбе за власть до сих пор Юг был главным победителем. Он увеличил своё представительство в Сенате на шесть голосов; он вернул себе прежний престиж в Палате; один из самых верных сыновей Юга занимал кресло спикера, в то время как другой блестящий южанин возглавлял силы Администрации во время заседания Палаты. Рождённый для блестящего проявления интеллектуальной мощи, Юг принадлежал к той породе, которая знает, как надлежит носить знаки королевской власти, чтобы наилучшим образом произвести впечатление на «простых людей». Многие из северян были очарованы и загипнотизированы естественной пышностью и врождённым величием поведения южан и поддались им.

Не проходило и месяца, чтобы эта ныне доминирующая часть не предъявляла какие-то новые требования к стране в целом. В начале сессии по требованию южан внутренний подоходный налог, которым так долго облагался урожай табака на Юге и который приносил столько миллионов в национальную казну, вычеркнули из свода законов при слабом протесте со стороны Севера.

Но теперь страна оказалась ввергнута в состояние, граничащее с безумием, из-за нового требования, которое, хотя и было сформулировано в спокойных и благопристойных выражениях, и более того, почти под видом прошения о долгожданной справедливости для угнетённых и страдающих братьев, имело в себе сдержанный, но несомненный тон осознанной силы и властности, который вполне подходил лидеру, выступавшему от имени «того славного Юга, которому этот Союз так обязан своим величием и престижем»:

— Господин спикер, почти тридцать лет наш народ, хотя и обедневший из-за конфликта штатов [46], отдавал часть своего имущества, чтобы залечить раны и облегчить старость людей, которые нас покорили. Мы платили этот тяжёлый налог, эти страшные кровавые деньги безропотно. Вы простили нас за нашу смелую борьбу за свободу, которая, по воле Бога, не увенчалась успехом. Вы вернули нам наши права, открыли нам двери этих священных залов, назвали нас своими братьями, но в отличие от благородной Германии, которая удовлетворилась тем, что взыскала единовременную сумму с «la belle France» [47], а затем отпустила её с миром и свободой от всех дальнейших поборов [48], вы почти тридцать лет возлагали на нас этот унизительный военный налог и тем самым заставляли нас год за годом целовать ту самую руку, которая нас поразила. Разве мы не люди, что теперь протестуем против этого? Разве мы не люди, если чувствуем трепет в своих жилах после стольких лет наказания за то, что мы не сотворили большего преступления, чем то, что любили свободу больше, чем узы Конфедерации, наложенные на нас нашими отцами? Мы обращаемся к вам, как к нашим братьям и нашим соотечественникам. Снимите этот позорный налог с нашей земли, которая в десять тысяч раз беднее вашего великого Севера. Сделайте одно из двух: либо возьмите наших старых и дряхлых солдат за руку и благословите их последние дни пенсиями из казны нашей общей страны, ибо они были неправы только в том, что их дело потерпело неудачу, либо отмените этот ненавистный налог и произведите такую реституцию [49] этих кровавых денег, которая покажется вам справедливой и беспристрастной, по вашему более трезвому и обдуманному суждению [50].

Сказать, что эта речь, из которой вышеизложенное является лишь краткой выдержкой, повергла обе палаты Конгресса в сильнейший беспорядок – почти ничего не сказать о её результате. Раздались крики: «Измена! измена!»; последовал обмен ударами, и на галереях завязалась рукопашная схватка, затем засверкали охотничьи ножи и послышался треск взводимых курков. Республика была потрясена до самого основания. По всему Северу повторились сцены, заставлявшие вспомнить о событиях после стрельбы по Самтеру [51]. На публичных собраниях принимали резолюции, призывающие Правительство сосредоточить войска в Вашингтоне и вокруг него и подготовиться к подавлению второго восстания.

Но постепенно эта вспышка народного возмущения утратила часть своей силы и злобности, поскольку было легко понять, что на этой стадии дела ничего не будет достигнуто, если отвечать на жестокое и незаконное требование насилием и безумными советами. Кроме того, что это было, как не пустая угроза определённой клики беспринципных политиков? Республика стояла на слишком прочном фундаменте, чтобы её можно было поколебать простыми призывами к преходящим страстям. Совершение измены против нашей страны требовало открытых действий. Чего ей было страшиться от простой ораторской вспышки, мимолётной бури чувств?

Трудно сказать, что думал молодой Президент об этих сценах в Конгрессе. В последнее время он стал таким бледным, что никто бы и не заметил, если бы он побледнел ещё больше, но те, кто привык смотреть на его лицо в эти тревожные времена, видели, что за несколько коротких дней морщины на его лице заметно углубились, и что твёрдость и непреклонность, таившиеся в уголках широкого рта, заставляли выпячиваться квадратный массивный подбородок и подчёркивали вибрации широко открытых ноздрей. Он находился в ужасном напряжении. Когда он схватил скипетр власти, тот казался просто безделушкой в ​​его крепкой руке, но теперь стал неимоверно тяжёлым, а лоб Президента таинственно покалывало, как будто терновый венец, который он не желал возлагать на головы других, с жестокостью возложили на его собственную голову [52].

ГЛАВА IX

Когда последние угли великого пожара Восстания были затушены слезами по Проигранному Делу [53], прозвучало пророчество, что могущественный Север, богатый сотнями великих городов и сильный осознанной мощью своей обширной империи, будет следующим, кто поднимет знамя восстания против Федерального Правительства. Но этот пророк не имел чести в своей собственной стране [54], и никто не обратил внимания на его, казалось бы, безумные слова.