Московское золото или нежная попа комсомолки. Часть Вторая (СИ) - Хренов Алексей. Страница 12

Глава 25

Торжественный салют

09 октября 1936. Кабинет Начморси, Народный комиссариат обороны.

Начальник Военно-морских сил РККА Владимир Митрофанович Орлов сидел и с огромным удовольствием разглядывал в лупу присланные с курьером фотографии от Кузнецова из Испании. Их было не много, всего три штуки, снятые из кабины самолёта явно любительским фотоаппаратом, что только поднимало остроту восприятия картинки и подогревало к ним интерес. В общем то все три фотографии были достойны первой полосы газеты «Правда».

На первом фото полыхали стоящие в ряд пёстрые самолёты, окутанные густыми столбами чёрного дыма, который заволакивал небо, превращая его в одно сплошное облако хаоса. Пламя жадно пожирало машины, освещая мрачную сцену войны, где смерть казалась осязаемой. Летательные аппараты, некогда символы силы и господства, теперь превратились в беспомощные горящие обломки, разбросанные по тёмному полю.

Второе фото был более панорамным. На земле лежали обломки нескольких самолётов с итальянскими опознавательными знаками, их искорёженные корпуса и сломанные крылья стали немыми свидетелями точности удара советского лётчика. Повсюду валялись изувеченные остовы и остатки корпусов с чёрными «иксами» на белом фоне на рулях направления и боевыми номерами на фюзеляжах, что напоминало о былой мощи этих машин. Дым едва заметно застилал горизонт, усиливая мрачность сцены, а редкие бегущие фигуры на заднем плане лишь подчеркивали охватившую аэродром панику.

Но больше всего Орлову нравился третий снимок.

На нём виден всего один трёхмоторный пятнистый бомбардировщик. Зато как он горел!

Среди выжженной степи, под клубившимся столбом жирного чёрного дыма, лежал искорёженный итальянский самолёт с явными следами взрыва. На месте кабины полыхал яркий факел, в небо рвались огненные ветви, фюзеляж был искорёжен, а от крыльев остались лишь фрагменты. Чёрный дым поднимался в небо огромным столбом, заполняя горизонт фотографии и создавая зловещую атмосферу трагедии. На руле направления самолёта была видена черная буква Х на белом фоне, подчёркивавший принадлежность разбитой машины к мятежникам. Позади, в дымке, вырисовывалась бегущая группа солдат. Выжженная трава, окружавшая место падения, усиливала ощущение степени разрушения.

Владимир Митрофанович прям лучился довольством, как мартовский кот отодравший всех кошек на районе, да ещё и стянувший ведро сметаны. Он представил, как доложит об успешном налёте лётчиков его морской авиации на аэродром мятежников на Майорке. Сталин, любящий дерзкие действия и очень эмоционально воспринимающий храбрость и самоотверженность, должен был отреагировать на эти шикарные фотографии в нужном для Начморси ключе и поддержать идею выделения флота в отдельный наркомат.

Он представил себе вытянувшееся лицо Ворошилова и улыбнулся, затем поднял трубку, вызывая секретаря. Нужно было подготовиться и использовать попавшие в его руки средства максимальным образом.

16 октября 1936 года. Аэродром Лос-Альказарес.

Процесс превращения самолётного конструктора «сделай сам» в боевой летательный аппарат вышел на финишную прямую.

Лёха даже установил самодельную систему связи на основе снятого с Протеза переговорного устройства, которой в советском бомбардировщике не было по умолчанию. Справившись с кучей проблем и порядочно повозившись, ему удалось добиться почти идеальной слышимости в шлемофонах.

«Всё таки высшее техническое образование двадцать первого века это мощь!» — Лёха был горд собой.

* * *

Придя на третье утро аврала на аэродром, Лёха увидел нездоровую движуху около своего собранного и почти готового к полётам самолета. Невысокий полненький человечек стоял на приставленной к борту стремянке и принимал подаваемый из кабины ящичек, в то время как внутри раздавалось сопению и стуки, кто-то явно что-то откручивал.

— А кто вы такие и что вы делаете у моего самолета, — спокойно спросил Лёха, задавив в себе эмоции.

Человечек на стремянке обернулся и с хамоватой улыбкой ответил:

— Приказано снять у тебя связь.

— Простите, а кем приказано? Я вчера говорил с командиром, никаких вопросов не возникало, — Лёха был откровенно удивлён таким беспределом…

Несколько дней назад он познакомился с Иваном Иосифовичем Проскуровым, назначенным командовать их микро-частью советской авиации в Испании. Лёхе он показался грамотным лётчиком и главное, очень вменяемым командиром. Правда кроме Лёхиного борта, больше самолетов для флота пока выделить не смогли, и по согласованию со Смушкевичем, Иван Иосифович с остальными лётчиками летел под Альбасете, оставляя Лёху одного бороться со всем флотом мятежников.

— Мною, заместителем командира группы Кацнельсоном, — ответил человек и тут же отвернулся, снова сунувшись в кабину, словно разговора и не было.

— Значит так, ребята, вы сейчас прикручиваете всё обратно… — начал было Лёха.

— Пошёл на хер, — раздалось со стремянки, даже не оборачиваясь.

Лёха выдохнул и покачал головой:

— А со мной так нельзя! — произнес он в задницу толстенького товарища.

Достав свой неразлучный Браунинг и передернув затвор, Лёха вытянул руку с пистолетом и поднёс его поближе к уху наглеца. Грохнул выстрел, отправляя пулю в далёкое небо.

Товарищ на стремянке вздрогнул, потерял равновесие и с глухим стуком грохнулся на землю, треснув себя по голове тяжелым ящиком самолетного переговорного устройства имени Лёхи.

Сидя на траве и ошарашено оглядываясь, он держался за ухо и пытался унять звон. И почти сразу истошно заорал:

— Ты у меня под трибунал пойдёшь! Вылетишь из армии!

Лёха спокойно поднёс дымящийся ствол к глазу политработника и слегка вдавил его, заставляя гадёныша замереть. И глядя в расширенные от ужаса глаза отползающего политического вдохновителя, просто сказал:

— Я флотский!

— Лёша! — кричал ему бегущий издалека Кузьмич, — они переговорку снимают с нашего самолёта! Я к командиру бегал.

Следом за ним на звук выстрела уже бежали на рысях советские специалисты, сопровождаемые более медлительными испанцами.

17 октября, Кабинет Кузнецова в Картахене.

Днём позже, стоя перед Кузнецовым, Лёха усиленно таращил глаза, изображая из себя тупого служаку.

* * *

Это была уже третья воспитательная беседа за последние двадцать четыре часа. Сначала ему устроил выволочку Проскуров, крича, что какого хера надо было стрелять, когда он уже шёл решать конфликт и он не потерпит такого разгильдяя в своей эскадрильи.

Затем добавил прилетевший в Испанию на место главного авиационного советника Яков Смушкевич, не к месту оказавшийся на аэродроме, обещая списать в пехоту излишне нервных летунов. Потом они наехали на Лёху вместе, требуя извиниться перед политическим вдохновителем.

Лёха прижал руки к груди и, сделав бровки домиком, проникновенно произнёс:

— Товарищи коммунисты! Я, как комсомолец, осознал глубину совершенного мною проступка, извиняюсь изо всех сил и салюта по случаю радости от наконец-то встреченного мною политического руководителя устраивать больше не буду. А когда, позвольте поинтересоваться, назначено партсобрание?

— Какое партсобрание? — спросил Яков Владимирович.

— Ну как же, разбор персонального дела члена ВКПб Кацнельсона по поводу попытки украсть оборудование у своего боевого товарища! — Лёха не собирался просто так спускать эту мерзкую историю.

Наступила тишина. Потом Яков посмотрел на бледного Кацнельсона, на Проскурова, на Лёху, выругался и выдал заключение:

— Попытки что-то сп**дить не было, как и стрельбы. Было ознакомление с системой связи и обмен опытом. И праздничный салют в честь приезда, — он зло сплюнул на землю. — Всем всё понятно?

* * *

— Лёша! Гусь ты лапчатый! — начал разговор на повышенных тонах обычно вежливый и спокойный Николай Герасимович, — вот умеешь ты находить себе друзей на одно причинное место! Зачем было с этим Кацманом сцепляться! Решили бы вопрос спокойно! А ты ещё и стрелял!