Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек. Страница 22
– Но он же спас нас!
– Довольно! Я всё сказал.
Дыдыньский медленно направился к Крысиньскому, осторожно обходя тела убитых. Чуть не поскользнувшись в луже крови, он протянул саблю рукоятью вперёд. Старый шляхтич даже не шелохнулся.
– Оставьте её себе, пан. Эта сабля – причина моих бед. Мне она больше ни к чему.
Не проронив ни слова, Дыдыньский направился к выходу. Он не обернулся ни к старому шляхтичу, ни к Рахили.
9. На помощь!
– За нами кто-то едет! – прошептал Сава.
– Прячемся между деревьями!
Они разъехались в разные стороны, укрывшись в чаще могучих старых буков. Не прошло и минуты, как Дыдыньский услышал приближающийся топот копыт. За его спиной Миклуш выхватил револьвер и ловко взвёл все курки. Сава притаился с другой стороны узкой дороги.
Вдруг на повороте тракта показался взмыленный белый конь. Дыдыньский вздрогнул, увидев в седле Рахиль. Он выскочил на дорогу, преграждая ей путь.
– Сударыня!
Она так резко осадила коня, что тот заржал, встал на дыбы и гневно мотнул головой. Девушка подъехала ближе.
– Что ты тут делаешь?
Она стремительно бросилась ему на шею. Шляхтич машинально обнял её, прижав к груди.
– Я сбежала от отца, – всхлипнула она. – Пан Дыдыньский, умоляю, спаси нас! Паментовский всё знает! Еврей из Голучкова приехал – грозится сжечь усадьбу и убить отца. Спаси! Не дай нас в обиду. В нашем Иерусалиме никто не сможет защититься. Он нас убьёт... Я...
– Твой отец не желает меня видеть.
– Отец погибнет, если ты его не спасёшь.
– Вряд ли я буду у вас желанным гостем.
– Прошу, спаси его. Забудь, что он говорил. Спаси, и я поеду с тобой куда угодно. Если отец будет против, мы сбежим... хоть на Украину!
Дыдыньский задумался, помолчав.
– Ладно, – наконец сказал он. – Господа, едем в Иерусалим!
10. Иерусалим
– И сказал Господь: если и после этого не послушаете Меня и пойдёте против Меня, то и Я в ярости пойду против вас и поражу вас всемеро за грехи ваши, и рассею вас между народами, и обнажу вслед вас меч, и будет земля ваша пуста, и города ваши разрушены.
– Ваша милость, пощадите! – воскликнул дрожащим голосом слуга. – Я ни в чём не виноват.
Седой шляхтич в чёрном низко склонился над парнем. Схватил его за кафтан на груди, заглянул прямо в глаза. Слуга задрожал. Он уставился на страшный шрам, пересекавший лицо пана: от лба через глазницу и щёку, почти до самого подбородка. Этот след от раны, казалось, рассекал лицо шляхтича надвое.
– Пан Крысиньский в деревне? Мы едем с визитом.
– Во дворе сидит, раны лечит... Ваша милость, не причиняйте мне вреда, я просто...
– Ты католик или еретик?
– Я... я не примкнул к еретикам, пан. Я верный...
– Тогда читай Символ веры. Говори, мальчик. Веруешь ли ты в Пресвятую Троицу?
– Верую в Духа Святого, Господа Животворящего, Который от Отца и Сына исходит... Верую во единую, святую, вселенскую... Церковь. Исповедую одно крещение во оставление грехов... – пробормотал парень.
Паментовский выпрямился в седле.
– Ты ошибся, – мрачно сказал он. – Ошибся в Символе веры, сукин сын. Должно быть: вселенскую и апостольскую Церковь. Ты лжец!
– Господин, помилуй...
Сабля Паментовского свистнула в воздухе, рассекла шею слуги, выпустив из вен две кварты крови. Юноша упал навзничь, задрожал, захрипел.
– Господа, в путь!
Они помчались галопом по тракту, ведущему вниз, в долину. Пронеслись мимо мельниц, плотины и прудов, пока, наконец, перед ними не показались серые крыши предгорных хат, окутанные дымом, сочащимся сквозь солому. Дальше, среди деревьев, замаячила крытая гонтом крыша усадьбы Крысиньского.
Они сбавили ход, въехав между разбросанных вдоль тракта дворов, а затем свернули на дорогу, ведущую к шляхетскому поместью. Ехали рысью – впереди Паментовский с чётками в руке, за ним все его товарищи – могучие, молчаливые рубаки в тяжёлых делиях, жупанах, рейтарских плащах; в волчьих колпаках, капюшонах и шапках.
Паментовский закончил читать молитву и перебирать чётки, засунул их за пазуху. А потом схватился за рукоять сабли-баторовки. Клинок свистнул, выходя из смазанных ножен, блеснул на солнце.
– И вот придут дни Господни, – сказал он, – и будут делить добычу твою посреди тебя. И соберу все народы к Иерусалиму... – он замолчал. Перед усадьбой стоял шляхтич на коне. Он не убежал при виде вооружённых людей, даже не шелохнулся. Спокойно грыз красное яблоко. При его виде Паментовский и его компания остановили коней. И тогда шляхтич откусил сочный кусок фрукта, а потом небрежно бросил его в сторону приближающихся налётчиков. Яблоко описало дугу и полетело в сторону Паментовского, но мрачный шляхтич даже не пошевелился.
Фрукт упал прямо перед ним, покатился в дорожной пыли и замер в нескольких шагах от копыт его коня.
– Убери оружие, сударь. Усадьба окружена стражей, и если кто-то из вас пересечёт эту линию, его встретит пуля из ружья или бандолета.
Паментовский ничего не сказал. Кивнул одному из слуг. Тот пришпорил коня, выдвинулся вперёд, медленно подъехал к линии, обозначенной яблоком, а затем неспешно пересёк её.
Грянул выстрел из револьвера Миклуша. Пуля сдула рысий колпак с головы челядинца. Конь заржал, встал на дыбы, ударил передними копытами о землю.
– Я предупреждал вас, господа, что вам здесь нечего делать. Убирайтесь прочь, ибо эта усадьба под моей защитой.
Паментовский хрипло рассмеялся. Его смех звучал как хрип умирающего, как мрачный хохот смерти, которая как раз готовилась утащить в пляс очередную шляхетскую душу.
– Уйди с дороги, пан Дыдыньский. Не тебя мы ищем.
– Но я стою на страже хозяина! Пока я жив, ваша нога не ступит на порог.
Один из людей Паментовского дёрнул за рукоять пистолета. Другой поднял ружьё, не дожидаясь приказа своего господина.
Два выстрела сотрясли воздух. Слуга, раненный в руку, с криком выронил оружие, челядинец свалился с седла, когда пуля пронзила его бок. Кони заржали, мотнули головами. Налётчики схватились за сабли и пистолеты, но Паментовский поднял руку, давая знак сохранять спокойствие.
– И сказал Господь: Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего. Врёшь ты, пан Дыдыньский, как последняя собака. Крысиньский никогда бы не доверил тебе защиту усадьбы!
– Я сам вызвался. По доброй воле, пан-брат. Бог зачтёт мне это доброе дело на небесах.
– Господь низвергнет тебя в адскую бездну за то, что защищаешь усадьбу еретиков.
– И вашу милость с собой прихвачу, если не отступишь.
– Сожжём дотла храм ереси.
– Если выживете.
Паментовский молчал. Его глаза были совершенно пусты, как у снулой рыбы, дохлой собаки или убитого на поле битвы коня.
– Сразись со мной, пан Паментовский. Выживешь – впущу тебя в усадьбу. Я выживу – позволю тебе уехать с миром.
– Я встаю только на смерть. Войду в усадьбу по твоему трупу.
– Становись!
– Что ж, извольте.
Паментовский спрыгнул с коня, откинул назад рукава делии, отдал поводья слуге и двинулся к усадьбе, звеня шпорами.
– И сказал Господь, – запел он, – соберу все народы к Иерусалиму на битву, и взят будет город, и разграблены будут дома, и женщин обесчестят...
Они скрестили сабли без лишних церемоний. Перед усадьбой, у ступеней, ведущих на крыльцо. Паментовский рубанул в грудь, Дыдыньский отбил, ответил рубящим ударом, его противник съёжился, ударил в живот.
– И выйдет половина города в плен, а остаток народа не будет изгнан из города, – прохрипел Паментовский.
Они сражались. Сабли мелькали как молнии, сталкивались со звоном, со свистом рассекали воздух. Влево, вправо, снизу, в кисть, в грудь. А потом парирование, дьявольски быстрый удар из четвёртой позиции, ещё удар, ещё...
Дыдыньский слишком сильно наклонился, потерял равновесие. Паментовский отступил, избежал удара противника молниеносным контрвыпадом, хлестнул его по кисти, по голове, залив кровью. Сын стольника вскрикнул, припал к земле, и тогда противник добавил ему по плечу и правой руке.