Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек. Страница 23
– И выйдет половина города в плен, а остаток народа не будет изгнан из города... И выйдет Господь и будет сражаться против тех народов, как Он сражался в день битвы!
Дыдыньский рухнул на землю. Хотел встать, но уже не успел. Паментовский ударил дважды, выбил у него оружие из руки пинком, а затем прижал к горлу лезвие баторовки.
– Пора умирать, милостивый пан-брат, – прохрипел он. – Что кому передать, прежде чем отправлю тебя в ад?!
– Оставь его!
На крыльце усадьбы стоял Крысиньский. Бледный, с головой, перевязанной полосами корпии. Рядом съёжилась испуганная Рахиль. Увидев Дыдыньского, она хотела броситься к нему, но сильная рука отца удержала её на месте.
– Пан Крысиньский, – пробормотал Паментовский. – Как давно я не видел вашу милость.
– Чего ты от нас хочешь? Насылаешь на нас своих людей! Требуешь бакшиш! За что, пан Паментовский? За то, что когда-то я был тебе другом? За то, что вымолил у Господа твоё здоровье? Что исцелил тебя от страшной раны?
Гневная судорога пробежала по лицу Паментовского. Он искривил губы в гримасе ярости, его шрам потемнел, налился кровью.
– Ты исцелил меня, а прежде жестоко изувечил в ссоре, пан-брат, – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Не могу тебе этого забыть. Поэтому теперь, когда ты стал шельмой, еретиком, костуровцем, ты будешь платить. Платить мне за это до конца жизни. Иначе сожгу твою усадьбу, убью дочь, вырежу крестьян, уничтожу твой Иерусалим так, что не останется от него камня на камне!
– Ведь я мог тогда в Саноке, тридцать лет назад, оставить тебя на улице как издыхающую собаку. Но я дал обеты, и как раньше убивал за деньги, так тогда пошёл лечить шляхту и простой люд.
– И отложил саблю. Ты трус до мозга костей, пан Крысиньский. А я привык давить таких, как ты, словно ядовитых насекомых. Ну же, сукин сын, на колени! Проси прощения! И плати, тогда, может быть, сохраню жизнь Дыдыньскому! Десять тысяч червонцев!
– Не заплачу!
– А что ты сделаешь, предатель, если я перережу глотку вот этому твоему слуге? Если твою дочь отдам моим гайдукам на потеху? Защитишься? Ведь ты сабли не носишь.
– Ошибаешься, брат. Защищусь, потому что... я изменился.
Одним стремительным движением Крысиньский поднял с земли саблю, выпавшую из рук Дыдыньского. Изготовился к схватке.
Паментовский оскалил жёлтые, щербатые зубы. Отступил, освобождая пространство. Крысиньский напал на него с саблей, ударил, встал в защиту, отскочил и снова атаковал, легко, быстро и ловко, как рысь – несмотря на свой возраст.
– Не справишься! – прошипел Паментовский. – Ты слишком стар, слишком мед...
Сабля засвистела в руке Крысиньского, когда он парировал и раскрутил «мельницу». А потом начал бить. Бить изо всех сил, как старый рубака, без передышки и без пощады. Паментовский отступал, отчаянно защищался, а потом всхлипнул, зарыдал, завыл!
Ещё мгновение! Крысиньский перебросил оружие из правой руки в левую! А потом ударил, рубанул Паментовского по голове, параллельно старому шраму, задержал саблю и, выходя на удар, вонзил её в живот.
Паментовский взвыл. Упал на колени, выронил саблю, опёрся на руку. Кровь запятнала его чёрный жупан, стекла на траву, на серую землю.
– Пощади, – простонал Паментовский. – Исцели меня... Кры...
Он вскрикнул от боли, схватился обеими руками за живот.
Крысиньский сделал шаг в его сторону.
– Нет! – простонал Дыдыньский. – Нет, господин...
Окровавленная рука Паментовского метнулась к голенищу сапога и вылетела оттуда быстро, как змея. Крысиньский заметил в его руке чёрный, блестящий предмет, бросился в сторону, и тут кто-то кинулся перед ним, заслонив его собственным телом...
Выстрел был таким громким, что старый шляхтич подпрыгнул. Одним прыжком он настиг Паментовского, а потом ударил, разрубая ему шею, рубя глубоко, перерезая вены и сухожилия. Поверженный захрипел, рассмеялся свистящим смехом, когда воздух вышел из его лёгких. Выпрямился, выронил пистолет из рук, а потом рухнул лицом вниз и так и остался лежать.
Рахиль лежала на боку, тяжело дыша. Струйка крови стекала из её рта. Крысиньский со стоном бросился к ней, схватил на руки, поднял.
– Рахиль, – зарыдал он. – Моя маленькая Рахиль... Что с тобой...? Моё сердце, моя принцесса...
– Исцели её! – простонал Дыдыньский. – Сейчас! Немедленно.
Шляхтич положил дочь на крыльцо. Быстро разорвал её бекешу на груди, обнажив красное отверстие от пули, из которого хлестала кровь. Опустился на колени и приложил руки к её телу...
А когда отнял их, алая кровь и не думала останавливаться. Рана не затянулась! Рахиль задрожала, застонала. Крысиньский схватился за подбритую голову, две слезы скатились по его загорелому лицу.
– Отец... про... прости... – прошептала она. – Я... я...
Рахиль не договорила. Её хрупкое личико побелело, глаза медленно закрылись.
– Не могу! – вскричал Крысиньский. – Я потерял дар, о Господи! Почему? За то, что пролил кровь?!
Он закрыл лицо руками, сломленный, и сидел так рядом с телом своей дочери. А потом взял её на руки, как ребёнка, встал и повернулся к свите Паментовского. Медленно переводил взгляд с одного загорелого лица на другое. Шляхтичи и слуги опускали головы, избегая его глаз. А потом один за другим начали поворачивать коней и уезжать со двора. Никто не оглянулся на тело своего господина и предводителя. Никто не потянулся за саблей или чеканом.
Крысиньский вошёл во двор, неся тело дочери на руках.
11. Эпилог
Они отправились в путь вечером того же дня, когда предали тело Рахили земле. Дыдыньский ехал впереди, за ним следовал Крысиньский с мрачным лицом и чёрной саблей на левом боку. Поднявшись на холм, Крысиньский придержал коня и обернулся, чтобы в последний раз окинуть взглядом Иерусалим.
– Пан Дыдыньский.
– Да, пан-брат?
– Я больше никогда сюда не вернусь.
Молодой шляхтич молча кивнул.
– Я совершил тяжкий грех. Пролил кровь. И Господь справедливо наказал меня, отняв свой дар. Я недостоин помогать людям. Оставляю Иерусалим на попечение сына.
– Прости меня, пан-брат, – глухо произнёс Дыдыньский. – Во всём виноват я. Из-за меня погибла Рахиль, я нарушил покой твоей деревни. Прости. Я твой должник.
– Что сделано, то сделано, – тихо ответил Крысиньский. – Ты вернулся, чтобы помочь мне, и не потребовал ничего взамен.
– Но я разрушил Иерусалим.
– Ты увозишь в своём сердце частицу этого места, пан-брат. Не дай ей растаять, как снег в Бескидах. И... продолжай делать то, что делаешь. До самого конца.
– Прощайте, пан Крысиньский.
Старый шляхтич развернул коня в сторону Санока, кивнул челяди и пустился галопом прямо к долинам.
Под Весёлым Висельником
1. Страшилки по-польски
Дождь тихо шелестел в кронах деревьев по обе стороны тракта. Сумерки сгущались; моросило весь день, превратив дорогу в скользкое месиво из глины, луж и раскисшей грязи. Словом, погодка – не приведи Господь.
Яцек Дыдыньский плотнее запахнул подбитый мехом плащ. Конец мая на дворе, а дожди льют уже две недели без продыху. Он с досадой стряхнул капли с шапки. Роскошное цаплиное перо прилипло к рысьему меху. Молодой шляхтич выругался сквозь зубы. Ох и не любил он непогоду, да и Мазовию, как всякий истинный русин, на дух не переносил, а теперь вот приходится тащиться по её паршивым трактам. Вдруг шляхтич осадил коня. Справа, в лесу, мелькнула поляна. Почудилось, будто там промелькнуло что-то крупное, тут же растворившееся во мраке между стволами. Он положил руку на рукоять торчащего из-за пояса пистолета. Хоть бы не отсырел, чёрт побери.
– Что стряслось, пан? – тихо окликнул ехавший сзади Савилла. Он завертел головой, но даже его острый взгляд не мог пронзить кромешную тьму. – Никак волки?
– Что-то другое, – прошептал Дыдыньский. – Здоровое. Может, человек?
– А ну-ка, глянем.
Они осторожно свернули с дороги. Въехали на небольшую полянку. Темень – хоть глаз выколи; конь Дыдыньского нервно дёрнул удила, испуганно всхрапнув.